— Месье Пьер Руж обштопал в карты пана ротмистра!
— Что же он будет есть? — улыбнулся Усачев, и эта улыбка придала пани Юзефе нового веселья: тяжелобольной улыбнулся!
— Кашку! — звонко рассмеялась пани Юзефа. — Пан поручник, кохання, вы улыбаетесь! Мадонна!
Явился сам месье Пьер Руж. Он стеснялся своего здоровья при больном приятеле. Усачев сказал:
— Петр… Приходил поп… Я поверил, что умираю… А потом эта Мадонна… И я не поверил… Мне сегодня легче говорить… Стало… После нее… Кого ты обштопал?..
— Приезжего! Прекрасный господин! Даже жалко стало! Все его порционные у меня ампоше (хлопнул себя по карману).
— Петр… Возможно, я все-таки умру…
— С чего ты взял?
— С того, что вдруг подумал о смерти…
— Но тебя ведь уже расстреливали!
— А подумал только сейчас… Когда поп… Я хочу знать, Петр… Я хочу спросить…
Заичневский пододвинул табурет, спросил шепотом:
— Что, товарищ?
Усачев положил на руку Заичневского легкую, желтую, синевато-прозрачную кисть:
— Если ты знаешь… Кто сочинил «Молодую Россию»? Чернышевский? Ты должен знать — ты статский, студент…
Заичневский приблизился к его лицу, обтянутому донельзя (косточка носа выпирала) тонкой, вот-вот прорвется, белой кожей с покрасневшими проваленными щеками:
— Не Чернышевский…
— Это хорошо, — шепнул Усачев, — это хорошо… Значит — он не один… Значит, нас много… Петр, я должен это знать, пока жив…
— Слушай, черт! — громыхнул Заичневский, — когда ты выкарабкаешься отсюда, я тебе точно скажу, кто! Хочешь?
— Если это возможно, — забеспокоился Усачев.
— Это возможно! Только живи, черт бы тебя подрал! Ты будешь здороветь за счет жандармского управления! Мы пошлем человека в Иркутск, и он привезет тебе птичьего молока (снова хлопнул себя по карману). Живи веселее!
— Но я подумал о смерти…
— Ты все-таки глуп! Ты подумал о попе, а не о смерти! Неужели ты собрался исповедоваться? Попробуй только помереть! Я не знаю, что с тобой сделаю…
— Похоронишь.
— Пани Юзефа! — позвал Заичневский.
Гродзинская явилась вмиг.
— Пани Юзефа! Какое лекарство может излечить мужчину, даже если он глуп, как пробка?
— Л’амур, месье Пьер Руж! — и не задумалась Гродзинская. Зеленые глаза ее горели обжигающим весельем — соучастием, сочувствием и радостью. Она была сестра милосердия, сестра, пред нею был страдающий умирающий брат. И нужно было, чтобы он ожил. И помощь ему нужно было искать в самой человеческой природе, которую святая мадонна наделила вечным началом жизни, началом до самого конца…
А Усачев, разжалованный подпоручик стрелкового батальона, был приговорен к расстрелу за пламенную плакарду «Молодая Россия», за то, что передавал ее мастеровым в воскресных школах, за то, что читал ее своим солдатам, за то, что перед военным судом объявил, что все должно быть и будет так, как сказано в ней.
За это он попал сюда, в Усолье. И вдруг, изумившись, что может умереть, что смерть, отложенная по конфирмации, только отложена, — подумал, что кроме этой «Молодой России» в молодой его жизни ничего и не было! И он хотел знать — много ли их, молодых русских, готовых на смерть ради Отечества? Он не хотел умирать напрасно.
III
Усолье строилось прямыми улицами крест-накрест. Дома (иные в два яруса) складывались из розоватой лиственницы, дерева вечного, имевшего свойство каменеть с годами.
Наличники на окнах были резные — иные прорезанные узором насквозь, иные как барельефы, но, пожалуй, не найдешь окна без наличников. Мастера были хорошие. С одним из них, дядей Афанасием, Петр Заичневский подружился, просясь в подмастерья.
Дядя Афанасий ладил сруб на Мальтийской улице (вела на село Мальту, оттого и называлась так). Улица была знатная (называлась, как в Иркутске, — Большая), и дома на ней ставили богатые люди — купцы, чиновники, небедные ссыльные. Дядя Афанасий учил:
— Работать лиственницу — весь день струмент точить. Камень-дерево.
Стамески у него были катеринбургские, особенной демидовской стали и со знаком особенным у черенка: лев на стреле.
Петр Заичневский точил лезвия, дядя Афанасий поглядывал — выходит, и господа — люди, если за дело возьмутся. Но про себя все-таки отмечал, что чудному подмастерью этому долго еще навыков достигать. Особенно тонкую заточку не доверял, отнимал мягко: