Александровская… Да черт с нею! Что она может знать и что она может сказать? Заичневский прилег на скрипучую койку и стал соображать, кто знает? Ах, как много народу знает! Ему показалось, что знают все, а если не знают — догадываются. Выходило — не было человека на этой суетной земле, кто бы не знал сочинителей прокламации «Молодая Россия»! Озоровали, шумели, веселились, когда сочиняли. Послали Ильенко с этим солдатиком — для конспирации! Можно было что угодно внести — вынести, но с конспирацией было веселее! Дроздов ездил во Владимир, вез рукописную…
Вошел высокий человек лет тридцати по крайней мере: при молодом округлом лице в темной бороде белые нити, Петр Заичневский с юношеской придирчивостью оценивал возраст, уже заранее ощущая готовность противостоять или сразу нападать. Ему всегда хотелось спора, возражений, которые он был готов разбить безо всякой пощады.
Гость поклонился дружелюбно, осмотрел камеру, увидел обнаженную дранку на обвалившемся потолке и почему-то глянул на пол — куда должна была грохнуться штукатурка. Заичневский заметил, сказал вальяжно:
— Штукатурку вымели! Обвалилась…
— И никого не задело? — спросил гость.
— Вообразите! Возвращаюсь с прогулки — куча алебастра! Садитесь, Александр Александрович. Вот сюда — кровать, почетное место.
Щеколда так и не звякнула за гостем. В незапертую дверь сунул стриженую голову солдатик:
— Барин… Не велено более одного… А там изволят Иван Иванович…
— Проси!
— Так ведь не велено, беда…
— Грех тебе, право! Иван Иванович невелик, кто увидит?
— Упекут нас с вами, не дай бог…
— Проси!
— Воля ваша… Вы хоть не гремите на всю часть…
Появился Гольц-Миллер — тощий, с нездоровой краснотою щек, с темными мягкими волосами по плечам. Щеколда захлопнулась. Гольц-Миллер узнал Слепцова, посмотрел на Заичневского: кстати ли он, Иван Гольц-Миллер, явился? Заичневский присел на подоконник:
— Прошу вас, Александр Александрович! Не желаете ли папиросу?
— Я по делу неотложному, — сказал Слепцов, взял из кармана пенсне с золотой дужкой, обеими руками надел на широкую переносицу. — Вам, разумеется, известно, что Петербург сгорел…
— Ну уж так весь и сгорел!
— Весь не весь, а беды вы наделали предостаточно.
— Кто это — мы?
Слепцов не ответил, вынул из длинного сюртука исписанную бумагу, посмотрел на нее сквозь овальные стекла, шевельнул носом, сбросил пенсне, которое повисло на черной нитке, прицепленной к пуговице жилета, и несколько раз качнулось на весу.
— Вот, — протянул Слепцов развернутую бумагу со следом сгиба крест-накрест, — надеюсь, господин Гольц-Миллер нам не помешает.
— Напротив! Поможет! Что это? — принял бумагу Заичневский и близоруко приблизил к лицу.
— Мы вам предлагаем, — сказал Слепцов, — чрезвычайно внимательно прочесть это и высказать свое мнение…
— «Предостережение», — прочел Заичневский и спросил, — да что же это? Кто кого и в чем предостерегает?
— Мы предостерегаем публику от известной вам (Слепцов подбавил голоса, но не громко) «Молодой России».
— Иван Иванович, — посмотрел на Гольц-Миллера Заичневский, — помнится, мы никого не просили предостерегать…
— Оставьте этот тон, Заичневский, — перебил Слепцов, — прочитайте внимательно и терпеливо.
Заичневский усмехнулся, стал читать вполголоса, чтобы слышал и Гольц-Миллер.
«Несколько пылких людей написали и напечатали публикацию, резкие выражения которой послужили предлогом для нелепых обвинений»…
— Не несколько молодых людей, — добродушно посмотрел на Слепцова Заичневский, а — Центральный Революционный Комитет в полном составе…
Гольц-Миллер кашлянул.
— Будет вам врать, — сухо сказал Слепцов, — это значительно серьезнее…
— Да уж куда серьезнее, — усмехнулся Заичневский, — если вы прискакали тушить пожар ко мне в камеру!.. Упустили такой шанс! Эх, революционисты!
— Вы сумасшедший, — обомлел Слопцов, — какой шанс?..
— Профукали все дело, господа «Земля и воля»!
— Да как вы смеете так говорить! Вы хотя бы прочитайте!
«Довольно прочесть эту публикацию со вниманием, — читал Заичневский, — чтобы понять чувства ее издателей: это люди экзальтированные и уже потому самому не способные иметь никаких низких намерений. Они сказали несколько опрометчивых слов, но, конечно, не придавали им смысла, какой хочет видеть в них правительство и находит петербургская публика».