Последующее наше передвижение по нелегальному рынку не вызывало у меня никаких эмоций. Все его прелести будто бы ускользали от моего внимания. Было лишь потребление — то, чем нас загнали в наши клетки в цивилизованном обществе, заставляя поклоняться новым Богам нового мира — супер- и гипермаркетам. Ведь именно они в двадцать первом веке стали решать кто выше, а кто в самом низу. В чьей корзине окажутся товары из элитных отделов с космическими ценниками — тот на Олимпе. Тот, чей удел вечный экономкласс — о того не стыдно вытирать ноги, по определению. Всех научили поклоняться богатству и стремиться к нему, выбиваясь из последних сил. Не к достатку, а именно к роскоши. Не к необходимому, а чрезмерному. Чувство меры и сдержанности встало один ряд с несостоятельностью и неспособностью желать лучшего. И дело тут не во вкусе. Дело вообще не в нас… Мы только инструмент. Просто домашний скот, который по-прежнему думает, что это не так…
Выйдя из дома, в котором располагается оплот торговли, находящийся за гранью законов нового мира, я не захотел сразу ехать в город. Нежилая окраина хоть и вызывает отвращение у тех, кто привык городскому к гулу и суете — мне она нравится. Здесь, кажется, сам воздух наполнен чем-то небывалым. Тем, что отделяет нашу жизнь друг от друга. Жизнь тех, кто зовётся гражданами, платит налоги, гробит свою жизнь на то, чтобы продержаться за свою кормушку как можно дольше, дабы потом пойти и забрать из бронированных, но таких завлекательных прилавков, отведённое ему по закону третьесортное съедобное дерьмо и тех, кто считается угрозой нашего общества, стоящего на грани полного развала. Тех, кто никогда не сможет вернуться в города, разве что, отплатив за своё вероломство исправительными работами, с которых, конечно же, не вернётся уже никогда.
И вот мы, двое тридцатилетних мужчин, муниципальных служащих, шеф и я — подчинённый, в глубоких сумерках сидим на старой лавочке с облезшей краской и пытаемся пить из горла ещё не уничтоженную мною до конца бутылку водки, некогда купленную здесь же, в доме за нашей спиной. В руках буханка свежеиспечённого хлеба, перед которой на обратном пути всё же не смогли устоять ни я ни Сергей. Она ещё тёплая и такая мягкая. Мы отхлёбываем из горлышка и немытыми пальцами щипаем хлебный мякиш, отправляя его в рот, вслед за водкой. Наверное, так же, на этой самой лавочке сидели местные мужики, лет, эдак, пятьдесят назад. Точно так же пили, точно так же молчали, каждый о своём.
Интересно — о чём молчит Сергей? Наверно его достала эта беготня. Всё-таки он чужой, и мне и моему отцу, человек. Ну, почти чужой… И, тем не менее — он не отрекается, помогает, суетится. А мог бы послать меня с моими проблемами подальше. Интересно, что это? Может чувство долга, а может банальный эгоизм… Ведь, помогая другим, ты, в первую очередь, сам чувствуешь прилив благоденствия и жизненных сил. Тогда — есть ли вообще добро? Или всё, что мы называем этим словом, на самом деле ничто иное, как удовлетворение наших собственных сокрытых желаний? Например, желания быть лучше, чем мы есть на самом деле. А может, мы и становимся лучше? А может нам это только кажется? Каковы ответы на все эти вопросы? Или на них ответов нет? Или они не нужны вовсе?
— О чём думаешь? — первым нарушает молчание Сергей.
— Не знаю, — вру, но сразу исправляюсь. — Зачем ты мне помогаешь?
— Ты уже спрашивал…
— И всё-таки?
— А кому мне ещё помогать?
— Можно — никому, — уныло пожимаю плечами.
— А на хер тогда жить? Только для себя?
— Так все сейчас живут…
— В этом-то и беда.
— Да, беда… — соглашаюсь и отправляю в рот кусочек хлебного мякиша.
— До того как батя умер, — вдруг, после незначительной паузы, снова начал шеф, — он говорил мне, что надо бы сводить тебя, мол, сынка, на рыбалку, да в лес. Говорил — скоро ничего этого не станет. Говорил — нет большей мрази на земле, чем человек. И пока мразь не убила всё живое на этой планете — надо хотя бы запомнить то, что у нас было и, что мы положили на алтарь своей алчности. Запомнить, чтобы это могло хотя бы сниться… Но он не успел. Зато твой отец успел. Помнишь, как мы всей бандой ходили?
— Помню, — усмехаюсь, почему-то оживив в памяти эпизод, связанный с истерикой матери Сергея. — Помню, твоей маме «понравилось».
— Да уж, — тоже тихо хохотнул он, — потом неделю чесалась… Так вот, благодаря вам, мне есть чему сниться. Иногда, редко… По большей части, снится дерьмо всякое — либо бред, либо работа, либо ещё какой-то шлак… Но иногда снится тот наш поход. Иногда другие… А вот отец никогда не снится. Мой отец… Зато твой — молодой, весёлый, добрый — снится, бывает. Ты знаешь, а я ведь тебе завидовал…