— Он вернулся в Бостон? — продолжала задавать вопросы Мона.
— Вернулся.
— Почему не звонит, не заходит?
Вацлав замялся.
— Подожди, Мона, — остановил ее Хантер, видя, что с языка ее готов сорваться следующий вопрос. — Хватит вилять, Вацлав. Что с Андреем?
— Он в госпитале. Маленькая царапина. Я к вам прямо оттуда. Он всем передает привет.
— В каком госпитале? — внешне спокойно спросила Мона.
Вацлав назвал.
— Дью! — Мона пристально глянула на него. — Ты же видишь… — Она не закончила фразы. — Подождите минуту.
Мона перелистала телефонную книгу. Нашла нужный номер. Вацлав понуро смотрел в пол.
— Будьте любезны, состояние здоровья Андрея Городецкого.
Ей, видимо, ответили сразу. Она молча слушала. Потом медленно положила трубку. Вид у нее был растерянный.
— Состояние средней тяжести, — механически стала говорить она, повторяя интонацию голоса, услышанного по телефону, — температура тридцать восемь и две, впуска сегодня не будет, — она помолчала и еще раз повторила: — Средней тяжести. Что все это значит, Вацлав?
По щекам ее вдруг потекли слезы. Хантер вскочил, взял ее за плечи, усадил в кресло.
— Мона, средняя тяжесть — это уже ничего страшного. Тридцать восемь и две не температура, а ерунда, грипп, кашель, — неумело утешал он ее и, зная Андрея, думал о том, что история скорее всего скверная.
Мона смахнула слезу, глаза ее пылали гневом.
— Если вы не выложите все как есть, я сейчас отправлюсь туда и переверну все вверх дном. Вам ясно?
— Ясно, — уныло проговорил Вацлав и рассказал историю слежки за Троттом и захвата банды. Чем дольше он говорил, тем больше превращался Андрей в этакого ковбоя с Дикого Запада, бесстрашного и ни в чем не знающего удержу, а дырочка тридцать восьмого калибра — пустяк, на который герой долго не обращал внимания, успев свалить еще четверых.
— Выходит, он пошел на захват банды один? А вы? Вы сидели в кустах и ждали, когда он подаст вам сигнал — приходите, господа, на готовенькое?
— Вы все правильно поняли, Мона, — совершенно серьезно сказал Вацлав.
— Дью, ведь он опять врет? — обратилась Мона к Хантеру, но он уже понял игру Крыла, петлявшего между правдой и вымыслом.
— Думаю, что нет, — сказал он. — Ведь это как раз в духе Городецкого. Ты же видела, как я возмущался, когда он намеревался лезть в петлю и категорически отказывался брать меня с собой.
— И должен к этому добавить, — поспешил поддержать его Крыл, — Маккью — не подумайте только, что это шутка — смотрит ему в рот и ни одного шага не делает без его разрешения.
— И сколько же он дней в госпитале? — неожиданно спросила Мона.
— Четвертый, — потеряв бдительность, выпалил Крыл и по реакции Хантера понял, что спорол глупость.
— Ты все понял, Дью? Они такие добросердечные, что не хотели нас волновать. Я ухожу. И буду сидеть в госпитале столько, сколько посчитаю нужным. Если тебе это не понравится, можешь меня уволить! — И она хлопнула дверью так, что на окнах качнулись шторы.
«До чего хороша!» — это так явно отразилось на физиономии Вацлава, что Хантер усмехнулся. Вацлав уловил это и смутился.
— Она действительно пошла в госпиталь? — спросил он.
— Она пошла не в госпиталь. Она пошла к Городецкому, — сказал Дью.
— Ее же не пустят.
— Ее? — В вопросе содержалось нечто большее, чем ответ. — С Андреем действительно плохо?
— Было плохо. Почти три дня в реанимации.
— Их действительно было семь человек?
— Семь человек, пять стволов.
— А у него не было с собой… — Хантер замялся, — он называет их игрушками?
— Ультразвуковой пистолет был у меня. Второй он брать с собой отказался. Он пошел туда с обычным полицейским револьвером. — Вацлав беспомощно развел руками: — Хантер, вы должны его хорошо знать.
— Да, я знаю. И Мона в подобных ситуациях всегда будет последней, с кем он станет считаться…
Весь вечер и всю ночь она просидела возле его кровати, иногда подремывая, но готовая в каждую минуту откликнуться на любой его жест, на любое желание. А он спал и спал, может быть ощущая, а может быть, нет, ее присутствие, мягкие прикосновения к поправляемым простыням, к левой руке, вытянутой вдоль тела. Она поняла, что опасность ему не грозит, что сон возвращает ему и волю, и силы. Она думала, что впервые случай дал ей возможность рассматривать его так спокойно и так внимательно.
Просыпался он медленно, как ему казалось — в какой-то большой каюте, на старом бриге, на котором буканьеры вновь проделали свой привычный путь — от Фолклендов до Каракаса, по всей Атлантике. За окошком еще стояла тьма, вроде бы чуть штормило, Освобождалось от боли тело, утомленные бездействием мышцы властно требовали движения. Тяга к жизни возвращала его в мир живых — непутевых, бесстрашных, беспутных, милых… Почему-то вдруг стало казаться, что среди молчаливо сплотившихся буканьеров он видит Мону, что она сидит совсем рядом и склоняется, склоняется к нему, что-то шепчет при этом, и он чувствует легкое прикосновение ее теплых и нежных губ.