Вторая атака, предпринятая немцами в этот день на берегах Нарвы, была также отбита. Затем наступил второй день битвы на Нарве. При первых лучах солнца все уже были на ногах. Сидоров и я стояли в узкой щели траншеи, возле укрепленного блиндажа, в котором располагался взвод Романова. Здесь же был и старший лейтенант Круглов. Вскоре к нам подошел политрук роты Васильев.
– Вчера немцы прощупывали наши рубежи, а сегодня, наверное, навалятся всей силой. Так что держитесь.
Мы закурили.
– Когда на берегу появились танки с пехотой, – услышал я голос командира роты, – вы открыли по ним огонь. Это хорошо. Но вы забыли о вражеских пулеметчиках. Они, мол, в атаку не ходят и поэтому не опасны… Нет, это неверно. Вот мы с вами в атаку не ходили, а враг побежал от наших пулеметов. И еще, – добавил Круглов, – мы не умеем укрываться. Командир взвода Веселов во время бомбежки не увел своевременно людей в укрытие. И что же? Сам погиб и товарищей подставил под огонь. Неразумное лихачество равно самому тяжкому преступлению. Умереть на фронте штука простая, а жить-то всем хочется.
Не успели мы позавтракать, немцы начали артиллерийскую подготовку: снова над нашей траншеей забушевал огонь. Как только ослабел огненный шквал, послышалась команда командира роты:
– По местам!
Блиндаж быстро опустел. Низко пригибаясь, мы с Сидоровым пробирались к своему снайперскому окопу. В укрытии мы отряхнулись от песка и засели у амбразур.
– Ты выслеживай пулеметчиков, – сказал Сидоров, – а я займусь офицерами. – И он припал глазом к окуляру прицела. Прозвучал выстрел. Владимир взглянул на меня: – Один подлец кончил жить! – И продолжал стрелять.
Мне не пришлось долго искать пулеметчиков: по полю к реке ползли немцы, и их было столько, что казалось, сама земля движется. К опушке березовой рощи пять гитлеровцев подтащили станковый пулемет. Я успел пристрелить двоих, – остальные бросили пулемет и укрылись в кустарнике.
Поле боя окуталось облаками дыма, с каждой минутой становилось все труднее высматривать врага. Возле Сидорова выросла груда стреляных гильз. Скоро моя винтовка так накалилась, что к казеннику нельзя было притронуться. Тогда я взял трофейный ручной пулемет и сполз в траншею. Недалеко от меня из двуногого «дегтярева» вел огонь красноармеец Дроздов. Казалось, что он сильными руками держит не пулемет, а легкую трость. На продолговатом грубом лице, опаленном дымом, видны были только зоркие глаза да крепкие желтоватые зубы. Дроздов стрелял не торопясь, короткими очередями. Заметив меня, он крикнул:
– Давай! Давай, снайпер! Бей их, гадов! Не пустим их на наш берег!
Когда я перезаряжал пулемет, что-то ударило меня по голове, да так сильно, что я, вцепившись обеими руками в кромку траншеи, еле устоял на ногах. В глазах замелькали золотистые круги, а уши словно крепко-накрепко заткнули пробками. Кругом стало удивительно тихо. Когда я протер глаза и осмотрелся, Дроздов лежал на дне траншеи, раскинув руки. На лице нет и тени мучительной предсмертной гримасы, густые черные волосы рассыпались по бледному лбу. Глаза чуть-чуть прищурены, будто еще прицеливаются для очередного выстрела. Дроздов умер, не снимая пальца со спусковой скобы пулемета…
Мимо меня со связкой гранат пробежал красноармеец Леша Булкин. Он легко вскочил на бруствер, быстро-быстро пополз к глубокой воронке и укрылся в ней. И тут же я увидел, как из воды на наш берег выползает бронированная махина с черным крестом на борту. Леша поднял голову, и по твердому выражению его лица я понял, что он решил вступить в единоборство с танком. Булкин приподнялся и, когда танк приблизился к воронке, забросил на борт машины с черным крестом связку гранат. Я не слышал взрыва, лишь горячая взрывная волна ударила мне в лицо, – но по борту и по башне танка поползли синие языки пламени.
Ко мне подбежал Романов, он что-то кричал, размахивая руками. Но я не обращал на него внимания. В эту минуту все мои мысли были поглощены тем, как бы немцы не заметили ползущего обратно Алексея Булкина. Много времени прошло с того дня, – но мне до сих пор видится, как молодой солдат с сияющими глазами ползет обратно к нашей траншее…
До вечера я пролежал в блиндаже. Здесь меня несколько раз навещал Романов. Он по-братски заботился обо мне, переживая мою контузию больше, чем я сам.
Слух постепенно восстанавливался, и, как только стемнело, я вернулся в траншею, хотя в ушах все еще шумело и потрескивало. Ребята заканчивали работу по укреплению поврежденных снарядами огневых точек. А на склоне лесного оврага мы вырыли братскую могилу для погибших в бою товарищей.