— Хорошо, — терпеливо ответила она. — Я принесу вам снова тот бумажник, и вы заглянете в него. Только это будет чуть попозже.
Вечером мы были с ней уже настоящими друзьями. И многое узнал я тогда о Тиночке.
Она жила со своей мамой тут же, в госпитале. Мама работала старшей медсестрой отделения. Папа был знаменитым моряком. У нее есть жених, зовут его Федя. Он где-то воюет, только не на нашем фронте. От него давно нет писем, и она не знает, что с ним. Нет, она не обиделась на мой розыгрыш с бумажником, когда я рассказал ей честно, что захотел просто познакомиться.
— Тиночка, вы не играете в шахматы? Хотите, я вас научу и мы поиграем?
— Хорошо, только завтра. Я буду совсем свободна от дежурства, достану и принесу вам шахматы. Ну, будем писать письмо? — напомнила она. — Я нашла для вас настоящий конверт и хорошей бумаги.
Она присела у тумбочки, стоявшей у моей кровати, и приготовилась писать.
Из письма с фронта в Тамбов матери:
Дорогая мамуля!
Не удивляйтесь, что пишу не сам — так задумано!
Сейчас я снова на курсах. Живу в Ленинграде. Сплю в казарме, на настоящей койке, совсем как в мирное время!
Сколько я тут пробуду, еще не знаю. Возможно, с месяц. На днях узнаю, напишу.
Познакомился я тут с хорошей девушкой, мы подружились. Ее зовут Тиночка, а полное имя — Мелитина Николаевна. Хочу после войны показать ей наш Тамбов. Может, он ей понравится? Она уже мне обещала.
— Ну что вы выдумываете, Женя? Я писать брошу! У вас ни слова правды в письме, разве так можно? И что это я вам успела обещать?
— Сейчас можно и нужно так писать, Тиночка! У меня знаете какая мама? Она пешком в Ленинград проберется, если узнает, что я ранен. Зачем ее огорчать? Пусть живет спокойно, ей там и так несладко. Так что, продолжим?
— Да диктуйте уж…
Ну, мамуля, на сегодня хватит. Будем теперь писать Вам часто: и я один, и с Тиночкой вместе. Пишите мне на ее адрес, она работает в госпитале, это рядом.
Тиночку любил весь госпиталь. Да ее и нельзя было не любить. Полюбил ее и я… Но, зная о ее женихе Феде, я не признавался ей в своей любви. Шутя я называл ее своей сестренкой, не давал ее в обиду и не обижал сам.
Позже, когда я выздоровел и вернулся в полк, мы часто переписывались с Тиночкой. А когда мне приходилось бывать в Ленинграде по служебным делам, я находил время зайти в Александро-Невскую лавру и навестить Тиночку и ее маму. Они угощали меня кипятком, я приносил свои гостинцы. Но прежде всего я должен был доложить обеим, сколько я уничтожил фашистов за это время. Для них это было самым дорогим подарком.
Расстались мы с Тиночкой неожиданно: нашелся ее Федя, и она срочно уехала к нему — на Большую землю. Он был ранен и лежал где-то в госпитале. Мне она успела оставить короткую записочку.
Я не осуждал Тину за ее бегство, не имел на это никакого права. Однако мне ее долго здорово не хватало, этой милой девушки с голубыми глазами.
Когда ты на фронте и делаешь трудное дело, когда твоя жизнь находится в постоянной опасности, так хочется, чтобы был у тебя дорогой и любимый человек, ради которого ты мог бы пойти на любой подвиг, мог совершать только хорошие поступки.
До сих пор я свято храню в памяти образ своей первой любви. Она помогла мне жить в самое трудное блокадное время.
Неожиданная встреча
Накануне нового, 1942 года меня перевезли в госпиталь на Бородинскую улицу, в помещении которого до войны размещалась средняя школа.
Я был еще слаб, еще не сросся на моем животе шов после операции, плохо заживала рана и на руке. Но к середине января я уже мог сидеть на койке, а потом начал и вставать, потихоньку передвигаться.
Маленькая палата хирургического отделения госпиталя, в которую меня положили, была уютной и светлой. Вместе со мной в ней лежали еще трое. Одним из них был майор Петр Антонович Глухих, прокурор Ленинградского военного округа. Вторым — главный хирург этого же госпиталя. Он медленно умирал от истощения и физического переутомления. Третью койку в палате занимал белобрысый мальчишка лет шестнадцати из гражданских. Ему недавно ампутировали левую ногу, поврежденную при артобстреле города. Непоседливый, как все ребята его возраста, наш Серега бодро прыгал по палате на одной ноге от койки до койки без костылей, ухитрялся даже выскакивать таким образом в коридор, нарушая запрет врачей. Иногда он забывал, что второй ноги у него нет, и падал, теряя сознание. Не успевшие окончательно зажить швы расходились, рана кровоточила. И мы удивлялись: осталась ли в организме нашего Сереги хоть капля собственной крови? Лицо его было белым, как новая, довоенная простыня.