Во мне сквозняк и много дыр,
вампир забрался мне на крышу...
...Пегас окрысился на мир,
вот почему я так и вижу.
Влюбился – пою, перепью – пою...
* * *
Влюбился – пою, перепью – пою,
пою, что врага опрокинул в бою!
А враг притворился, что с ходу убит,
и он не поёт, а зачем-то хрипит...
Где надо-не надо мелодию тку:
пускаю рулады, врубаясь в тайгу...
Жую перепёлку – мурлычу фокстрот...
Какой мы напевный лиричный народ!
Кричат эпохи –
разно всякий раз:
одна, как сыч,
другая – криком зайца.
Их голоса
несутся мимо нас,
но не услышишь,
как ни напрягайся...
Но часто мы
замрем среди толпы
в чужом экстазе –
пламенном и диком...
Звук пионерской
бронзовой трубы
на миг сольется
с мамонтовым криком.[18]
Всем идолам души моей – амнистия!..
* * *
Всем идолам души моей – амнистия!
Шуруйте, держиморды, на покой!..
Фонарик моего свободомыслия
включился достоевскою рукой.
Ревизия все догмы с места стронула.
Вперед, моя фантазия, вперед!
Раскольников в костюмчике нейлоновом
по Омску неприкаянно бредет.
Все мысли перетряхиваю заново
и вновь мировоззрение плету.
Фонарик мой, как Неточка Незванова,
тревожит голубую темноту.
Всю жизнь мы строим, ищем, прячем...
* * *
Всю жизнь мы строим, ищем, прячем, взрываем,
рубим, бьем ключом...
Давай присядем и поплачем...
Просто ни о чем...
А то ведь и плакать разучимся. Пригласят нас на похороны, а мы, кроме лозунгов, ни черта не знаем... Садись рядом...
Выплакавшись всласть, мы легко вздохнем... А теперь – вперед! Снова бить ключом!
Что сверкает сквозь туманы и снег
так заманчиво, упорно и броско?
Это новый позолоченный век –
не поэзия, не проза, а прозка.
Рифмоплеты! распусти пояса!
Вашим глоткам будет пир несказанный.
Спор идет во всю планету и за,
спор о том, кто нынче самый-пресамый.
Самый розовый-какой-то француз –
самым кислым умывается квасом.
Самый сильный не Христос Иисус,
самый сильный – ломовик Юрий Власов[19].
И действительность – она такова:
не поверим мы в Христосовы стоны.
Крест – он весит, может, центнера два –
Юрий Власов поднимает полтонны.
Самый зоркий человек увидал:
падал с храма самый трезвенький патер.
Он ударился о камни и стал
самый лучший на планете оратор.
Есть и самая большая свинья,
есть и самые душистые трупы...
Самый умный человек – это я,
потому что мой сосед – самый глупый.
Две ромашки у меня в волосах,
потому что мой соперник с рогами.
Я мыслитель! Потому что в лесах
бродит кто-то, обделенный мозгами.
И сверкает сквозь туманы и снег
вся в бензиновых разводах полоска.
Это самый позолоченный век,
не поэзия, не проза, а прозка!
Я боюсь музыкантов...
Я боюсь музыкантов, –
не военных, а мирных.
У военных – рожок,
барабан да труба...
А у тех – крутолобых,
молчаливых, настырных –
в отрешенных зрачках
притаилась Судьба.
...На сеансе гипноза
зал ехидно настроен,
и волшебник от злости
зеленеет, как сыр...
Он кричит через зал: –
Уходите, Бетховен!..
Вы мешаете мне
одурачивать мир...
И уходит во мрак –
человек или демон?
Хоть еще не небесный,
но уже неземной...
Я боюсь музыкантов,
и бетховенской темой
я бесстрашно, безбожно,
безнадежно больной.