Ребенок посмотрел на мать… Сухонькая его ручка вдруг напряженно вытянулась, а потом повисла.
— Мама… мама… — шепнула ему женщина и стала старательно гладить по головке.
— Если можно, пусть ребенок побудет пока у вас, — попросил я ее. — Но только утром позвоните мне обязательно. Слышите? Обязательно.
— Хорошо, — проговорила она и вдруг, словно проснувшись, добавила: — Вот спасибо, вот спасибо, а то я было подумала, что она… умерла. — И тихонько, точно задувая невидимую свечку, она с ухмылочкой вздохнула. Ее длинные пальцы на левой руке, обхватившие ребенка, казалось, замерли, а на свободной, правой дрожали и прыгали. Со стороны казалось, они хотели пробежать по клавишам старого рояля, который стоял недалеко от нас, почти рядом в углу.
— Ну как, успели? — настороженно спросил водитель.
— Успели, — ответил я тихо и, усевшись, прикрыл глаза.
— Хорошо — значит, еще одна жизнь спасена, — и, замурлыкав песенку, тихо тронулся.
Я открыл глаза. Ярко освещенное окно на втором этаже, из-за которого доносился детский плач, печально и покорно закачалось, а потом и вовсе исчезло. Твердый, искристый снег блестел под светом фар. И телеграфные столбы, припорошенные снегом, походили на худеньких старушек, закутанных в белые лохмотья.
Я вновь закрыл глаза. Но мне не легчало.
«И неужели после всего этого, — думал я, — она имеет право называться матерью?..»
— Доктор, вас вызывают! — прокричал водитель.
— Спасибо, — прошептал я и взял холодную телефонную трубку.
Да, еще очень часто из-за взрослых страдают дети. Недалеко от нашей «Скорой» жили старик со старушкой. Такие ветхие-ветхие, совершенно седые, они редко улыбались, и часто в их лицах видел я странную грусть. Как врач, я объяснял ее повышенным давлением, которым они страдали. По утрам, когда на «Скорой» вызовов было мало, я заезжал к ним, чтобы измерить давление.
Что меня влекло к ним, что манило? Трудно сказать… Может, маленькая розовощекая девочка, которая постоянно находилась со стариками? Она носила на шее дешевые старухины бусы. Игрушек у нее почти не было, не считая клубочка разноцветных ниток, двух книжек да темного бинокля, на котором золотыми буквами было выгравировано «Санктъ-Петербургъ». Моему приходу она радовалась. Я давал ей конфет, а когда их не было, угощал сладкими витаминами. Порой она подолгу смотрела на меня, сжимая обеими руками фонендоскоп. Она, как и старички, почти не улыбалась, а все молчала и молчала. Иногда, прислонившись к стулу или к столу, погруженная в свои мечты, тихо сосала конфетку. Морщинки на носике и на руках да то и дело вздрагивающая худенькая грудь старили ее. Иногда она смеялась, когда я, вытаращив глаза и зарычав, топтался на одном месте, как медведь. И тогда морщинки на ее лице таяли, настроение ее поднималось, и она становилась удивительно красивой и счастливой. Старички, перебарывая недуг, тоже улыбались. Я ничего не понимал. Все думал и думал, почему девочка все время находится у них. И раз, развеселив ее, я ласково спросил: «Машенька, а ты чья дочка?»
Она умолкла. Но потом, сделав над собой усилие, тихо ответила: «Дядя доктор, я не дочка, я внучка».
Рано поутру получил странный вызов. Больной убежал из больницы домой, так как ему там не помогают. Надеется только на «Скорую». Да-да, так и заявляет диспетчеру его жена.
— Он что, у вас из психбольницы убежал? — спрашивает та ее. — Назовите адрес.
— Он из клиники для нормальных убежал, которая у вас под носом… Не приедете, буду жаловаться… — и со злостью бросила трубку.
Конечно, я не поверил ей.
«Как это так, — думаю, — убежать из образцовой, можно сказать, одной из лучших в Союзе клиник, в которую не так-то просто и попасть. Небось за нарушение больничного режима выписали его, а она нам мозги заливает, что сбежал».
— Ну и как же вы убежали? — спросил я больного.
— Да так вот и убежал, — нервно ответил он и, заморгав глазами, поджал под себя ноги. — Позвонил жене, она мне одежду принесла. Вот, думал, дома в ванне прогреюсь… Ну а оно… гляжу, вот не так-то было… Проклятье… точно кто иголки раскаленные в поясницу насовал. Чуть дохнешь, ужас как больно…
Продолжая расспрашивать больного, я осторожно осматриваю его. Выясняется, что у него опять, как и раньше в клинике, началась почечная колика. Я сделал уколы… И через двадцать минут вдруг пошел песок.
А потом он мне рассказал, как попал с коликой в клинику. В течение двух дней обследовали его и решили оперировать. К операции подготовили его, а оперировать не оперируют. День он так лежит впроголодь, два лежит, три. Ко всем больным подходят на обходе, а к нему нет, словно это и не он… Плюнул он тогда на операцию, стал питаться тем, что жена приносила или кто что даст. Обидно стало моему больному, что же, мол, такое приключилось, что не подходят к нему врачи. У медсестер спрашивает, а те ему — мол, не мы врачи, нам что прикажут, то мы и делаем. Набрался он смелости, тихонько заходит в ординаторскую и говорит: «Товарищи, я ведь уже несколько суток в предоперационниках числюсь, а вы и в ус не дуете… Если бы не женины передачки, то я бы, чего там грешить, и на тот свет переселился бы…»