Засуетились врачи было поначалу. Но потом, историю полистав, развели руками: извините, мол, что мы позабыли о вас.
А позабыли потому, что у них, мол, врачей ординаторских, неожиданно возникло расхождение во мнениях по моим снимкам и анализам с врачами кафедральными.
— Ну а когда же операция все же будет? — спрашиваю я.
— Не знаем, — разводят они руками.
— А кто ж знает? — взорвался тут я.
А они:
— Профессор… член-корр… Мы ждем его со дня на день. Вот приедет он, тогда все наше расхождение и разъяснится… оперировать вас или не оперировать…
Я чуть там было у них не заплакал. Думаю: «Человек я для них или всего лишь бумажный листок в истории болезни, ждущий записи профессора…»
— Раскланялся я тихо-мирно с врачами, — продолжал со вздохом мой больной. — Поблагодарил я за первый стол — диета такая есть, и за двойной гарнир, который они теперь мне для откорма назначили. А сам иду по коридору и пошатываюсь, пальцами в стену упираюсь. Нет, не от слабости, конечно, а от того, что в душе все изрыто, перепахано… И все из-за такого вот отношения ко мне. И тогда понял я, что в этой клинике никакая мне теперь операция не поможет.
А к вечеру тихонько позвонил я жене. Приехала она. И мы домой бежать.
С волнением слушал я рассказ больного, ибо никак не ожидал такого. Ну а еще через минуту-другую я удивился еще более, так как выяснилось, что больной оказался корреспондентом центральной газеты Минздрава. Однако обида обидой, а почечная колика шуток не любит. С трудом уговорил я его, чтобы он вновь лег, хотя бы в простенькую районную больничку.
А чтобы он вновь не сбежал, я рассказал стационарным врачам о случае, который произошел с ним.
Один раз приняли мы вызов: «Человек задыхается».
— Что с ним? — кратко спросила диспетчер, чтобы из этих кратких, торопливых слов понять, какой бригаде выезжать.
— Плохо с сердцем…
— «Скорая» выезжает, встречайте, — тут же ответила диспетчер.
В считанные секунды собрались, и с огромным риском (был гололед), пробившись сквозь толчею автомашин, мы на узеньком перекрестке выбрались на осевую и понеслись что есть мочи. Я в машине на ходу проверял реанимационную аппаратуру, и медсестра моя, худенькая, тоненькая, с крохотным бантиком в волосах, только в этом году распределившаяся к нам, всякий раз вздрагивала, когда, шикая, дергались шланги на кислородном баллоне. Сквозь стекло салона вижу лицо водителя. Мне кажется, мыслями он уже там, на вызове. Пот торопливо катится по его лицу. Губы сжаты.
А вот и нужная улица. Никто не встречает. Раза два объехав дом, наконец останавливаемся у подъезда. Оказывается, нам нужен двенадцатый этаж. Быстро взяв с собой аппаратуру, поднимаемся по лестнице на двенадцатый этаж: дом новый, и лифт еще не работает.
— Ничего, ничего, бывает, — утешаю я медсестру и на ходу забираю у нее тяжелый электрокардиограф.
— Ой, какой вы чудной, — вспыхивает она. — Слава богу, я не слабосильная. В институте в баскетбольной секции занималась, — и забирает электрокардиограф обратно.
«Ну и дуреха. Ведь еле на ногах держится. Ладно, пусть попробует, а там видно будет…» И в такт моим ботинкам звенят, стучат ее каблучки.
Двенадцатый этаж. Нумерация на дверях не проставлена. А нам известна лишь фамилия вызвавшей. Постучали в первую попавшуюся дверь. Не отвечают. Постучали в соседнюю. Не открывают. Постучали посильнее. Наконец раздался голос:
— Чего там?
— «Скорую» вызывали?
— А, «Скорую»? Вызывали, — дверь открылась, и молодой парень медленно и даже как-то вяло повел нас по коридору.
Моя медсестричка, обгоняя его, с жадностью заторопила:
— Чего же вы медлите? Ведь у вас человек умирает!
Пробежав одну комнату, другую, мы наконец попадаем в нужную комнату. Резкий запах ударил в нос. Куда, вы думаете, мы попали? А попали мы в комнату, в которой жил пес. И вызваны мы были не к задыхающемуся и умирающему человеку, а к псу, поранившему во время переезда в новый дом лапу. Люди, вызвавшие нас, спокойно сидели и, переговариваясь, курили.