Водитель прикрыл нос ладошкой:
— Дед, тебе сколько лет?
— А сколько дашь? — спросил старик и застуженно, до слез закашлялся.
— Небось все девяносто? — фыркнул водитель. — Ну и запах же от тебя…
А старик, словно не расслышав его, подавив удушье, вытер мутные глаза, поправил на коленях сумку-вещмешок, замотал головой:
— Ай-ай-ай! И не стыдно тебе, сынок? Я ведь три войны оттяпал. Так что сам посуди, когда мне было время за самим собой смотреть? Ну, недосмотрел. Что же теперь.
Водитель мой смутился:
— Недосмотрел… недосмотрел… Да я ведь, дедок, не о твоем мочевике расспрашиваю. Ты вот лучше скажи, сколько годков тебе минуло?
— Без года как сотенка, — наконец признался дед и, посмотрев на меня, улыбнулся. Видно, ему в радость было, что о нем заботятся и везут на «Скорой» в больницу.
А может, еще трогало и то, что я не посчитал его тронувшимся, как считали участковые врачи в городе, где он жил с конца империалистической.
Он ехал на машине с пониманием дела. И хотя от него, чего греха таить, и попахивало, все же он расположил нас к себе. Разговор у нас ладился. И водитель, перестав прикрывать ладошкой нос, порой заслушавшись дедовых побасенок, ржал как сивый мерин, то и дело восклицая:
— Ничего себе… вот так дед… ухохочешься…
— Бывает, и больше живут, — заговорил дед. — А в наше время, сынок, память, сам знаешь, мелеет…
Увидев в приемном отделении рядом со мной деда, опирающегося на палку, дежурный врач, ткнув моим же направлением мне под нос, со злостью рубанул:
— Слушай, друг, ты хоть соображаешь, кого нам привез?! Ты что думаешь, у нас дом престарелых? Да пойми ты, у нас молодых класть некуда, а ты нам «музейную ценность» приволок.
Я начал ему объяснять, уговаривать, что уж больно старичок хороший, я, может быть, его к вам бы и не повез, да вот у него началось второй раз воспаление легких, а живет он один, стационар на дому невозможен. Участковые врачи считают его чокнутым. Дежурный врач при слове «чокнутый» посмотрел на меня, потом на деда.
— М-да… — произнес он и почесал затылок. — Ну и приволок же ты лешего… из сосняка дремучего…
Затем он подошел к деду и, строго посмотрев на него, спросил:
— Слушай, старик, ты вот лучше скажи мне, сколько будет дважды два.
Дед, навострив уши, настороженно поднял на врача глаза. А затем шепотом с лукавинкой переспросил:
— А сколько надо?
— Ничего себе, — засмеялся дежурный врач. — А ты говоришь «чокнутый». Ладно, беру твоего деда.
Тут мой дед, подтянув кирзовые сапоги, подошел к врачу и, откашлявшись, произнес:
— А вы меня, сынок, обижаете.
— Что такое? — встрепенулся тот.
— А вот у меня на груди есть одна божница. Минуточку… — и дед расстегнул рубаху.
— Иконка, что ли? — спросил врач.
— А это не хошь? — И дед, разорвав нитку, положил на его ладонь гренадерский нагрудный знак, где было выгравировано, что Степанов Иван Пантелеймонович является старшим медбратом пятого гренадерского полка.
— Присягу принимал? — с трудом сдерживая кашель, строго спросил его дед.
— Принимал… — растерянно произнес врач.
— Так что своего брата медика лечи… Понял?..
— Понял…
Трудно сказать, что произошло с дежурным врачом. Но он стоял перед дедом, как мальчуган, которого только что отодрали за уши.
Выехали сразу на три вызова. У больных, кроме болей в сердце, еще букет всяких болезней. Короче, «гостинец» что надо. Со мной выехал и старший врач бригады Пал Палыч. Он хорошо знает этих больных, так как «Скорую» они вызывают почти через день. Я волнуюсь, перебираю в голове осложнения, которые бывают при заболеваниях сердца. А Пал Палыч хоть бы что — насвистывает себе под нос песенку.
Зевнув, спрашивает меня:
— Ты сколько лет учился?
— Семь, — отвечаю я.
— Ну чего же тогда волнуешься? Ладно, это я все болезни мог позабыть, а ты небось все назубок помнишь. Подними тебя ночью, так ты небось латынью такое выдашь…
Сказав это, он на несколько минут замолкает. Потом, улыбнувшись широкой, во все лицо улыбкой, спрашивает:
— Ты думаешь, мы этим больным поможем? — и сам же отвечает: — Нет, не поможем. Им не мы нужны, а «Скорая». По-нашему — психотерапевтический эффект.
Наконец подъехали. Пал Палыч, потянувшись, берет с собой врачебную сумку, дефибриллятор и прочую чепуху, которая в машине лежит годами и которой мы почти не пользуемся.
— Зачем вы все это берете? — удивляюсь я. — Ведь этими наборами больному не здесь оказывать помощь.
Пал Палыч, поправив воротник, смотрит на меня с разудалой бесшабашностью и, театрально подняв кверху руку, восклицает: