Один раз Настя в заметенную снегом яму рухнула, ногу себе поломала. Ну, думаем, все. Однако оклемалась она, отлежалась и выходилась. А потом грудь у нее заболела. Болит, и все. Плачет она, все головой трясет. Или кто укусил ее, или хомутом поранилась, только вот пухнет грудь не по дням, а по часам. Что делать мы с фельдшером даже и не знаем. Скипидаром, керосином, водкой по очередности растирали — не помогает: грудь еще больше распухает. Делать нечего. И решили мы с фельдшером отвести ее к своему врачу. Накинули уздечку и повели, вели долго, дорога, как назло, точно замес была.
Наконец привели мы ее к нашему доктору. На вид он был худенький, остроносый, и вечно в белом халате ходил, даже, говорит, спал в нем. Но человек он был крайне отзывчивый, работу любил и, как говорится, не только любил, но и понимал, знал в ней толк. Глядя на раздутую Настину грудь, почесал он затылок, подумал и говорит:
«А ну, поставьте перед ней ведро воды…» — Мы поставили, и Настя с ходу осушила его.
«Ого! — удивился доктор. И начал внимательно он ее осматривать. Долго осматривал он Настю, а потом и говорит: — Возьмите глину, смешайте ее с соленой водой и, в тряпицу завернув, привяжите все это ей в виде компресса к груди. И так десять дней. А будет пить просить — давайте, но только в меру».
Так мы и сделали. И чудо, через десять дней грудь у Насти пухнуть перестала, и она вновь, как и прежде, стала возить нас по вызовам.
А то раз по осени она на ноги валиться стала. Легла — лежит, и все, ничего не сделаешь, не встает. Фельдшер, жалеючи, кнутом ее начал легонько постегивать, а она ни в какую. Потом, рассердившись, — палкой, а она заторможенно смотрит на него, словно говорит: «Дорогой, не бей меня, пожалуйста, отпусти…» Поначалу она хоть чуть-чуть на колени приподнималась, ну а потом вдруг упала на бок, ноги вытянула, голову кверху задрала. И почти не стало слышно ее дыхания. Короче, погибает наша Настя, и все. Тогда фельдшер и говорит: за доктором ехать нет смысла, братцы, мол, надо ее прирезать. Жалко, конечно. Но делать нечего.
Санитарка у нас была, вечно с задранной головой ходила. Ну точно утка.
Она вдруг как зарыдает: «Езжай срочно за доктором, живого или мертвого вези… Ну а если не привезешь или опоздаешь, похороним твою Настю со всеми почестями, но только пусть своей смертью умрет…»
Поклонился я лошадке своей. Влез на коня… и во всю прыть поскакал к доктору. А его нет, он на вызове… и пришлось еще верст двадцать скакать. Приезжаю. Вхожу в дом, где он роды принимал. И говорю, так, мол, и так, Настя наша помирает. Прочитал он бумажку-писанину, с которой к нему меня фельдшер послал, потом сунул ее в карман, медсестру оставил и, быстро собравшись, спросил меня:
— Сколько лет на вашем участке ишачит Настя?
— Полтора десятка, — отчеканил я.
— Еще бы… — недовольно как-то произнес он и, сев на своего коня, поскакал. Он впереди несется, а я следом еле поспеваю. Понял я тогда, что он Настю не меньше нашего любил. Да и она всегда к нему раньше ластилась, когда он к нам приезжал, или же она, наоборот, привозила ему тяжелобольных.
Приехали. Доктор сделал Насте какие-то уколы. Потом ей в рот влил бутылку желтой жидкости. И все… Да, еще велел он, чтобы мы Настю из-под навеса под дождик вынесли. Санитарка заворчала на доктора, как же так, мол, можно, дождь холодный, без перерыва все льет и льет. Застудит Настя спину в сырости такой. Но доктор успокоил ее: «Дуреха, да пойми, ведь я все это делаю, жалеючи Настю!»
Мы выволокли Настю на дождь. Спина ее тут же заблестела. И так всю ночь она пролежала под дождем. А утром смотрим и глазам своим не верим. Настя потихонечку стала вставать. Тут я, конечно, лучшего сенца ей сразу положил: пырей с клевером в воде намочил, чтоб легче ей жевать было, да в придачу парного овса подсыпал. Ну а к вечеру и сухого сенца дал, того, что по-пахучее.
Выдюжила наша Настя. Короче, всем хороша кобылка была, да вот только жаль было, что все никак у ней приплод не получался. Я ее и в колхоз к жеребцам не раз водил, и в загон отпускал, и на волю вольную к лошадям другим, не нашенским, пастись гонял, а все равно не получался у нее жеребенок. А один раз, когда фельдшеру коня на подмогу дали, отправил я ее в колхозное стадо. И чудо. Через месяц встречает меня колхозный конюх и говорит: «Еремеич, а ты знаешь, у тебя Настена жеребая…» — «Это надо же!» — удивился я. Значит, видно, что-то не так было ей в нашей амбулаторной конюшне, может, условия не те, а может, она у нас все время раскормленная была, а в колхозе она небось сразу же похудела. И вот тебе на — готов жеребеночек. Ох, и прыткий же он был, басурман, совсем другого характера, в отличие от Настены. Не пожалели, на войну его забрали. А мы с Настеной до самого окончания войны день и ночь больных все возили и возили.