Так что мы с Настеной во время войны не одной душеньке страдания облегчили… А подковы я эти снял с нее, когда она умерла.
И хоть теперь у нас машины, а Настена, вы верите, братцы, или нет, все равно лучше, — Еремеич поправил кепку на голове и улыбнулся.
«Старик, можно сказать, отживает свой век, — думал я. — И нет у него никакой особой должности. И на людях он появляется мало. Но не пусто у него в душе. Он жив, да еще как жив, как он все помнит, и как все понимает!»
— Еремеич, ты чего это сидишь? — вдруг закричал из окна кладовщик. — А ну иди забери свои лампы. Я больше сидеть не могу. Мое дело выдать, а твое взять.
Еремеич нехотя встал и медленно пошагал в здание. Ремень болтался и звенел на его плече, точно уздечка. И хотя эту историю в перерывах между вызовами мы слышали от него уже не один раз, мы все равно в задумчивости молча стояли, провожая его глазами до тех пор, пока он не скрылся в здании.
Поначалу мы и не знали, что ехать придется к священнику. И только когда диспетчерша, выслушав симптомы, спросила адрес больного, женский жалобный голосок ответил:
— Заречье, милая, Заречье. Храм…
— Церковь, что ли? — переспросила диспетчерша.
— Церковь, милая, церковь, — ответили в трубке.
Водитель взглянул на меня, пошутил:
— Ну, доктор, если и в храме ждут нашей помощи, значит, Бог с нами…
Поехали мы в Заречье. Это старый район города, с уютными улочками и переулками, с крепкими домами и даже прудом, покрытым в жаркие летние дни сочно-зеленой ряской.
Церковь мы отыскали скоро. Она стояла на пустыре, стиснутая с обеих сторон новостройками, и тянулась голубой маковкой в небо. На стертых ступенях росла трава, окна были выбиты. Сиротский ветер разгуливал по безлюдному пустырю, размокшему от талой воды.
— Какой же тут храм? — сказал водитель, — Тут и живой души не видать.
— Сворачивай! — Я указал на маленький домик под цинковой крышей. Он стоял поодаль на пустыре. На пороге нас поджидала старушка в темном. Она несколько раз перекрестилась на красный крест на борту машины и пригласила в дом.
Седой сухонький старичок лежал в низкой комнатке в самом углу на широкой кровати. Старичок был укутан лоскутным одеялом. И когда я вошел, даже не повернул головы.
— Отец Никодим! — позвала старушка. — Батюшка! Доктор приехал…
Старик открыл глаза и посмотрел на меня так, будто я был ему знаком. Веки глаз у него были красные. Тонкая и сухая ладонь горячая.
— Температуру мерили? — спросил я.
— Мерили, сынок, мерили! — бойко ответила старушка, покосилась на отца Никодима, словно выпрашивала у него разрешения продолжать разговор, добавила: — И температуру мерили, и травку давали пить. Хорошая травка. А жар так и держит, так и держит… Скажи, скажи, батюшка!..
Отец Никодим молчал, словно и не слышал. Тонкие пальцы теребили одеяло. Глаза были ясные — ни слезинки. Прослушав его, я сделал два укола — жаропонижающий и противовоспалительный.
— Теперь жар отпустит. Можете не волноваться…
— Ну, слава Богу, слава Богу… — запричитала старушка, — а я уже боялась…
— Не бойтесь… — Я достал из аптечки таблетки. — Вот… Давайте по одной три раза в день…
Отец Никодим протянул руку к таблетке. Взял из каждой упаковки по одной. Остальные протянул мне. Я удивился:
— Зачем они мне? Они вам нужны… Вы простыли, у вас жар…
Светлые глаза ласково взглянули на меня.
— Нет, доктор. У вас больных много…
— Да что вы в самом деле? — принялся доказывать я. — Это ж ведь стрептоцид, он почти у всех бывает. Берите, берите… По три таблетки.. Слышите?
— Нет, доктор, — повторил он. — Спасибо вам за вашу заботу. Душевное спасибо. — И поглядел на старушку строго. — Ты, Маланья, зря людей потревожила. Таблетки мне не помогут…