— Вот те раз! — воскликнул удивленно Корнюха и сказал мне: — Вот всегда так, попрошу меня подстрелить, все целится, целится, а не стреляет. Прошлый год три часа кряду целился, я все ждал, ждал, не вытерпел, вылез из балочки и ушел в поселок. Вернулся. Смотрю, а он все так же стоит и все так же целится. Я говорю ему: «Васька, ты нездоров». А он мне: «Почему?» — «А потому, что я давно ушел, а ты все целишься. В кого ты целишься?» Он удивленно посмотрел на меня и сказал: «А я думал, что ты ко мне спиной стал».
Вдруг Корнюха осмотрелся.
— Ой, доктор, погоди, — он забегал по балочке.
— Это надо же, его опять нигде нету, — подбежав ко мне, произнес он, запыхавшись.
— Как нету? — удивился я.
— Да вот так вот и нету.
Я не поверил глазам. Перед нами была балочка, свежий пушистый снежок в ней, рядом от меня в двух шагах лежала припорошенная снегом медицинская сумка, а в метре от нее Корнюхин топор с длинной рукояткой. Волной бегал, дергаясь этикеткой, на снежных бугорках темно-вишневый платок Нинки Копыловой. Короче, все было в балочке, не было только Васьки. Его как ветром сдуло. Он пропал. Мало того, он не оставил даже следов. Я попробовал их поискать, но не нашел.
— Не утруждайтесь, доктор, он никогда следов не оставляет, — сказал Корнюха.
Это еще больше удивило меня.
— Как так?
— Да так, — вздохнул Корнюха. — Помню, прошлой зимой он точно так же исчез. В поисках его я обследовал все закоулки, все балочки и окрестности, затем, плюнув на все, ушел в поселок. И вдруг у Нинкиного дома нахожу его. Он, посиневшими пальцами сжимая рукоятку нагана, лежал с непокрытой головой на снегу и смотрел в кашу манну (так называл Корнюха снежное небо), как мальчишка плача.
— Вася… — позвал я.
А он:
— Проходи дальше…
— Вася, — говорю я опять. — Я-то пройду, но смотри, как бы ты не замерз, — и, сняв со своей головы платок, попытался хоть кое-как укрыть его.
А он:
— Тебе русским языком сказали — проходи дальше.
А потом как заревет, похлеще баб на похоронах.
— Знать, не любит она меня, раз платки, которые я ей дарю, вам всем раздает.
— При чем здесь платки? — перебил я Корнюху.
— А притом, — Корнюха замолчал, а потом пробурчал: — Нинка не дура. Все эти платки, которые он ей дарит, ворованные.
— Как? — удивился я.
— А так. По нашей трассе эти платки возят. И вот только машины выедут из города, а Васька тут как тут. Ну а водители, чтобы он не придирался к ним, дают ему по платку.
— Надо же!
— И Нинке дарит. Платки ее слабость. Раз захожу я к ней с модным платком. Она хвать его и говорит: «Надо же, чистый хлопок, не то что Васькина синтетика», — и, платок спрятав, уселась на постель и ласково так мне говорит: «Поди… Поди…» Я подхожу, валенки снимаю. А она вдруг как задрожит да как посмотрит мне в глаза. Потом приказным тоном: «Ну а теперь скажи…» Я испугался, думаю: «Что говорить? Иностранного, как Никифоров, не знаю». А она за свое: «Скажи и скажи» — и глазом подмигивает. Тут я, поняв, в чем дело, учить не надо, с ходу: «Нинка, а ты знаешь, я так тебя люблю, я так тебя люблю. Хоть ты и стерва, но целовал бы я тебя всю жизнь…» И поцеловал ее. А она опять: «Скажи еще…» — «Зачем?» — удивляюсь я. А она: «Хочу…» Я опять: «Ну ты и Нинка, ну ты и стерва. Помню, позапрошлый год один раз ты меня бутылкой затарила. Три месяца я с твоей шишкой без обиды ходил, потому что по уши влюблен в тебя».
Тут она опять как-то странно посмотрела на меня. Прижалась к спинке кровати, голову наклонила и, не глядя на меня, говорит: «Нет, не любишь ты меня, — и добавила: — Хотя раньше я тебя ох как и любила».
«Вот задача… так задача… — думаю я. — Баба в любви признается…» Хочу утешить ее, ничего не получается. Тут, смотрю, руками она лицо закрыла. «Ага, — думаю. — Все ясно». И бух перед ней на колени и медленно, медленно произношу:
«Ниночка, да я из-за тебя… — и зубами как заскриплю. — Потерял покой», — и глаза что есть мочи в потолок закатываю, чтобы слезы поскорее выдавить… Как увидела она слезу, разжалобилась, утешать начала.
«Ой ты, миленький ты мой», — и ну давай меня целовать. Ну, тут я ать-два, ать-два — и в дамки. Перед уходом заводит она меня в маленькую комнату, где гора платков, и спрашивает: «Нравится?» Я отвечаю: «Очень… красивые платки…» — «Ну так бери, бери не глядя», — и кидает на меня целую охапку. «Как-то неудобно, Нин. Такое количество брать, — засмущался я. — Хоть и бесплатно тебе они дарены, а все же это деньги». — «Да какие там деньги, — ногой как поддаст по ним. — Их вторую десятилетку выпускают, ими все магазины завалены, лежат они, и никто их не берет. Черт их, что ли, придумал, — и Нинка стала объяснять: — Во-первых, колючие, во-вторых, как ни расправляешь на голове, они, видно, ткань такая, упрутся углами в небо, и ходишь рогатая. Вышивка и та наполовину выполнена, левая сторонка подрублена, правая зарублена, ну а после стирки платок разов в пять уменьшается».