Санитар, спускаясь с машины, поскользнулся и упал, задрав кверху тонкие ноги.
— На мыло его!.. — заорал Антип и захлопал в ладошки зло, бешено.
— Вы с ума сошли! Он кавалер, у него ордена… — одернула его пожилая женщина в соломенной шляпке и вдруг, заметив, что на нем больничная одежонка, поджала губы.
Все разошлись. А мы долго стояли с Антипом, и не хотелось ни о чем говорить. Перед глазами были красная звездочка памятника, притоптанная полынь, светлое небо, в котором кружились стрижи и неслись куда-то на север облака, цветом напоминая полотно медицинских халатов.
ОЖИДАНИЕ
Дверь скрипнула, и Антон оживился. Это ветер ненароком открыл ее, и всю комнату обдало свежестью. Вновь появившийся воздух забавно щекочет его стриженую голову, щеки, открытую грудь и по-смешному прижатые к телу руки. Костыли стоят у изголовья постели. На столе буханка зачерствелого хлеба, два сырых яйца, рассыпавшаяся соль. Солнце, шаловливо заглядывающее в окно, серебрит ее, по-особому выделяя среди всех предметов.
В комнате беспорядок. Бельевой шкаф раскрыт настежь, и одежонка в нем кем-то наспех перепутана друг с дружкой. Шляпа и зимняя шапочка брошены на пол.
— Все есть фальшь… Одна фальшь… — вздыхает Антон. — Я ее полюбил, а она обобрала, чухонка, ноги колоты… Брехня, все брехня…
Он слышит стук сердца. И шум в голове схож с шумом дождика у окна, где изредка поскрипывает водосточный желобок.
В открытую форточку сует голову короткокрылая ласточка. Инвалидка она, еще птенчиком дети подпалили ей крылья, вот она и мучается. Заметив ее, Антон приподнимается, но затем вновь опускается в кресло.
— Не до тебя… — И в отчаянии прикрывает рукою глаза.
Он не может смириться с тем, что от него опять ушла женщина. Нет, он не один. В соседней комнате десять лет лежит больная жена. И это ее костыли беспомощно стоят у его изголовья. Они ей не нужны. Ноги у нее отключились. Вот они и болтаются по комнате.
Досада гложет его, колет сердце, и ветер уже не свежим кажется, а колючим и злым. Он больно сечет по лицу и пересохшим губам. Встав с кресла, Антон со злостью захлопывает дверь. Остановившись у порога, с подозрением и недовольством осматривает комнату.
— Галинка, — кричит он жене. — Ты уверена, что Тоська больше не придет?
— Да… — еле слышно отвечает та.
Встать она не может. Все тело ватное. Лишь правая рука и нога чуть шевелятся. В сорок пять лет ее парализовало, и вот теперь она лежит пластом. Если бы не муж Антон да дочь, которая изредка наезжает, то пропала бы. За ней нужен постоянный уход. Переодевать, перестилать постельное белье, кормить, поить, вовремя подставлять судно, ежедневно протирать спиртом спину, чтобы не развились пролежни. Страшнее болезни и не придумаешь.
И куда ее только с этой болячкой Антон не возил. И в научно-исследовательских институтах она была, и в академии два раза лежала. Сколько пункций спинного мозга ей сделали. Облучали «спецпушкой» в онкоцентре. Но ничего не помогло. Только устала она после этих долгих поездочек-встрясочек да облучений (по этажам порой ее и волоком тащили, и на носилках, и на простынях, короче, всякое было), как-то она враз похудела, глаза ввалились, нос заострился, а кожа глянцевато-белесой стала, на ощупь холодной и скользкой. А на лице столько морщин появилось, как глянула она в зеркало, и заплакала, себя не узнала.
Отправляя ее из онкоцентра на веки вечные домой, молодой врач-кандидат, разводя руками, сказал ей:
— Рады мы были тебе, мать, подсобить. Да ничего не выходит, видно, не в наших силах, всю тебя перерыли, перекопали, а причина болезни все равно не находится. Даже уцепиться нам не за что.
Доктор маленький, но хороший. На прощанье он как родной помахал рукой. И она надолго запомнила его вздернутый носик и добрый услужливый взгляд.
Если лежать в одной и той же позе, на спине, то перед глазами потолок, запыленные верхние края окон, обрывки постаревших настенных картинок, по-старинному застекленных в узорчатые рамки, верх грубого дверного проема, в левом углу которого на тоненьком гвоздике висит ее медный крестик, она сняла его в тот день, когда ее впервые собрались везти в онкоцентр на облучение. На ее груди другой крестик, его принесла ей старушка соседка.
Любимое мужнино слово «фальшь» постепенно стало и ее словом. Она не верит в свое выздоровление. Раньше, когда она была статной и работала маляром на химкомбинате, — весила восемьдесят килограммов. А сейчас тридцать пять. В таком случае человеку остается лишь одно — молча дожидаться своей участи. Ждать, когда переступит порог дома смерть. И уйдет она вместе с ней, оставив кровать, и Антона, и дочь.