Все исчезнет. И жизнь как мокрый обмылок на веки вечные выскользнет из Божьих рук. Когда наступит этот миг, она не знает. Как она будет умирать, с болью или же тихо и мягко, она тоже не знает. Известно лишь то, что «это» на подходе… После десятилетнего однообразного лежания ей не кажется эта встреча жуткой. Ей надоело ждать. Ибо страшнее нет ситуации, когда ожидание затягивается на года.
«Наверное, завтра все разрешится…» — каждый день думает она. Но приходит новый день, за ним следующий, и ничего не решается. Если ей самостоятельно чуть-чуть удается повернуть голову набок, то она видит часть своей комнаты и той, что за дверным проемом. В дальней комнате за широким столом часто сидит Антон. Иногда читает газету, иногда курит. Если какая женщина заходит, он сажает ее напротив и разговаривает с ней. В основном женщины приходят к Антону приблудные, бродяжные или скачкообразные, то есть любящие менять мужиков. Сегодня она у Антона, а завтра уже у соседа. Из всех баб только Фомка путевая, она местная, поселковая. Только она Галю и уважает, раз в неделю придет, помоет ее, постель перестелет, прохудившиеся простынки и наволочки зашьет, пол подметет, щи с мясом сварит. Ее даже дочь уважает. «Чужая, а не брезгует…» — любит говорить она Антону. Фомка, конечно, не бесплатно все делает, деньги берет. Зато если уборку в доме произведет, то комнаты целых две недели сияют, да и Гале, мало того, что белье и простынки перестирает, но и открахмалит и выгладит. Родная дочь кое-как стирает. В основном Антону нравоучения насчет баб читает да дезодорантами опыляет пол и стены. Муж ее, военный рентгенолаборант, если приезжает вместе с ней, в дом не заходит. Сидит на улице на каком-нибудь пеньке и книжку читает. Даже воды из колодца не поможет Антону принести. И все потому, что боится он парализованных да в придачу брезглив, специфические человеческие запахи раздражают его.
— Когда она умрет? — кричит он с улицы Антону.
— Откудова я знаю, — отвечает тот, сам по горло устав от такой жизни.
— Не знаю, как ты с ней еще живешь, я бы на твоем месте удавился бы… Это надо же. Все тело мертвое, а сердце не отказывает.
Зять, став на пенек, все толкает и толкает речь о больной теще и о страшной ее болезни. Антон, не выдержав, перебивает его:
— Че болтаешь… Ты же ее около девяти лет не видел…
— Мало, что не видел. Мне жена все рассказывает.
— Эх ты, — стыдит его Антон. — Интеллигентиком прикидываешься, а сам бирюк в человечьей коже.
— Чего? — вспыхивает тот. — Ты, дед, гляди у меня, договоришься. Скажи спасибо, что хоть жену отпускаю я к вам. А то воспрепятствую и не увидите ее тут.
— Да пошел ты… — вспыхивает и Антон. — Шестьдесят лет жил без вас, и еще проживу. — Презрительная усмешка застывает на его лице. — В следующий раз если приедешь, то сиди молча. Понял?
Зять нерешительно отступает. От Антона что угодно ожидать можно, чокнулся он, наверное, уже из-за своей бабки парализованной. Ишь, как бычится, разорвать готов.
Даже в таком состоянии у Галины были свои радости. Примерно раз в две недели к ней приходила столетняя соседка-старушка, слепая на один глаз. Она по нескольку часов кряду просиживала у ее постели и рассказывала про свою семидесятилетнюю слепую дочь и зятя, тоже слепого, живущих в Москве в новом микрорайоне, где нет телефона.
— И как же они без света? — тихо спрашивала ее Галина.
— Да так же, — вздыхала старушка. — Как Бог велит, так и они. Червь без глаз, да ползет, так и они. Так что, дочка, тебе расстраиваться особо нечего. Ты намного счастливее их, ты Белый Свет видишь, не то что они. А совсем недавно у них слух начал отказывать. Потеря слуха для слепого все равно, что смерть. В тишине слепец даже тронуться с места не может.
Старушка дышала тяжело, с присвистом, то и дело крестилась, с жадностью облизывая губы. Кривой горб выступал на ее спине, и на каждом пальце было по три, а то и более костяных наростов. На прощанье, по-сиротски опустив голову и опершись на палочку, она говорила:
— Не горюй, Галина, ты сама посуди, ты намного счастливее моей дочки и зятя. Видеть Белый Свет — это счастье. А что чураются тебя, так сейчас все друг дружки чураются, такой век нынче.
Разве можно было назвать потолок в Галиной комнате, на который она неотрывно смотрела днями и ночами, Белым Светом? Конечно, нет. Мир, ограниченный белым квадратом, от долгого глядения на него надоедает. Иногда Галя смотрит по сторонам. Но и комнатный мир, ей за столько лет хорошо известный, порядком поднадоел. Однако все равно, как бы то ни было, Белый Свет она видит. Весной, пятого мая, в день ее рождения, с химкомбината, где она раньше работала маляром, приходит с поздравительной открыткой к ней ее давний друг по малярной бригаде старик пенсионер Васька Горизонт, вечно смеющийся и неунывающий. Зачитав Галине поздравление с днем ее рождения от парткома, профкома и администрации химкомбината, он тут же с помощью Антона перекладывал вздрагивающую и смущающуюся от радостного волнения Галю на деревянные самодельные носилки, постелив перед этим на них теплый матрац. Они выносили ее на ярко-зеленую лужайку у дома, под маленький, защищающий только от солнца полиэтиленовый навес.