— Ура-а-а! — воскликнула в восторге Верка.
— Давно бы так, — согласился с председателем и Никифоров.
Закончив перекур, Ероха с Сенькой начали опять тренькать. А председатель, вдруг неожиданно за все свое председательствование впервые услыхав из уст Никифорова слова одобрения, от волнения так и не смог договорить речь. Толпа зашумела, требуя продолжения речи председателя. Но грузчик, перекричав всех, не выдал причину председателевой немоты. Он, подняв руки кверху, во всю глотку гаркнул: «Качай шефа!» И с тыла, забравшись на сцену, толкнул председателя. Тот упал на вытянутые руки толпы… И через какие-то полминуты председателя в расстегнутой шубе и в развевающемся на ветру платке стали подбрасывать навстречу идущему снегу до тех пор, пока он не превратился в снежный ком, от которого у толпы закоченели руки. Все радовались, всем хотелось подбросить председателя как можно повыше, все кричали: «Ура-а-а! Да здравствует шеф!»
Лишь один Никифоров, с лукавой усмешкой посматривая на всю эту процессию, ковырял тростью лед и говорил: «Вот только не знаю, где он столько полиэтилена возьмет».
Повеселевший директор, обняв двух подружек из КБ, по-наполеоновски выпячивая вперед живот, указывал на Кольку Киреева, отплясывающего гопак…
— Ох, как же я люблю их всех! Девки, вы только посмотрите, как наш Колька танцует…
Их крикам вторил звон колокольчиков, свет гирлянд отражался в снежном блеске. Колька Киреев, с минуту-другую передохнув, выпивал жбан теплой снежной воды и, взмахнув руками, приседал. Ероха, без слов понимая его, ударял по струнам. Сенька подхватывал наигрыш. И Колька, топнув ногой, начинал плясать «Яблочко». Все мы тут же становились в круг и выкрикивали: «Оп-па!.. Гоп-па!.. Полюбила бабка деда…» — и громко хлопали в такт ладошками. Баба Клара, разрумянившаяся, не сходя с места, приплясывала озябшими ногами, обутыми в боты, и смотря на бесшабашно и бурно танцующего Кольку, говорила: «Его бы в храм на колокольню. Парень с чувствами», — и, жеманно улыбаясь, готовая и сама кинуться в пляс, она то и дело поправляла на плечах старомодную бирюзовую шаль.
Ветерок, разнося снежок, постепенно присыпал бабы Кларины бумажные цветы. И красные их лепестки постепенно белели. И тогда казалось, что они были сделаны не из бумаги, а из нашего касьяновского снега. За Колькой, притопывая и выкрикивая: «Гоп-гоп…», пускались в пляс совхозные мужики. Они, толкаясь, с шутками и прибаутками плясали вместе с Колькой до тех пор, покуда на пруду по берегам не трескался лед.
— Нинка, а ты пойдешь за меня замуж? — спрашивал Нинку совхозный конюх одноглазый Гришка Авоськин, у которого поверх старой офицерской шинели был плащ с капюшоном.
— Выйду, Гриша, выйду, — отвечала она ему и, смеясь, падала вместе с совхозными мужиками в сани. Гришка, поправив свои черные усы, восклицал:
— Ну и девка! — и, замахнувшись батожком на тройку, легонько отпускал вожжи. Бубенцы и колокольчики на хомутах, выдавая богатую трель, заставляли на минуту-другую замереть разнаряженный народ.
— Ну и Нинка!.. Ну и Нинка!.. — с каким-то удивлением шептал Никифоров. — Без любви ни одной минуты прожить не может.
Васька-чирик с трудом поспевал за перегруженными санями. Копыта тройки дружно топотали, выбивая ровный стук на льду. Единственный глаз у Гришки Авоськина блестел точно око жеребца в золотой пуговице офицерской шинели. Вот Гришка глянул на Ваську-чирика, мчавшегося следом и что-то блеющего, и тихо, совсем тихо и незаметно отпустил вожжи. Тройка рванулась. И Васька-чирик, упав в снег, отстал. Тройка, блеснув позолотой саней, переехала шлагбаум и там, всецело почувствовав себя на свободе, в каком-то восторге затряслась и забилась, поднимая за собою снежно-сказочные клубы пушистого снега.
— Сколько вас здесь?.. — спрашивала Нинка.
— Пятеро, — отвечали мужики, по очереди целуя Нинкины ручонки.
— Вы меня любите…
— Да-а… любим…
И Гришка Авоськин, бросив вожжи, ложился на дно саней вместе с мужиками и Нинкой и с задумчивостью одним глазом смотрел в небо, где рядом с Большой Медведицей летала бабочка, без всякого сомнения, похожая на художницу Виолетту.
— Неужели это она? — спрашивал Гришка Нинку.
— Нет, это не она… это ее душа… — отвечала Нинка и, жалея одноглазого парня, целовала его.
Через полчаса тройка, выпячивая расписные дуги, медленно своим ходом спускалась с горки, где находился переезд к пруду. В санях мужиков не было, не было в санях и Гришки Авоськина. На дне саней, на полушубке, сидела Нинка, она дергала на полушубке одну и ту же нитку и плакала.