— Нет-нет, — затараторил радостно грузчик, довольный тем, что Корнюха согласился ему помочь. — Я теперь каждую бутылку, которую она мне будет давать, буду проверять.
— Ну ладно, — произнес Корнюха и, сняв полушубок, закатал рукава. А грузчик, чтобы не простыть, полушубок снимать не стал, он снял лишь с головы платок.
— Никита, а для чего бабе Кларе цветы? — спросил я.
— Как для чего? — буркнул грузчик. — Сам ведь знаешь и спрашиваешь…
Корнюха начал копать снег. Грузчик сел рядом. Потом, привстав и взяв пустое ведро, он попытался спуститься в яму, но Корнюха шикнул на него:
— Погоди… Рано еще…
И вскоре он исчез в яме. Лишь его торопливое пыхтение доносилось из нее да огромные куски снега то и дело вылетали через равные промежутки времени.
Дав грузчику флакон валерьяновых капель, я стал подниматься из балочки. С Корнюхой прощаться не стал, подумал: зачем отвлекать, человек трудится и пусть себе трудится. Но не успел я сделать и шага, как Корнюха, точно суслик, выпрыгнув из ямы, крикнул:
— Доктор, а ты что, уходишь?..
— Да, — ответил я с грустью. Если честно сказать, мне почему-то жаль было расставаться с ним. — Не волнуйся, я скоро вернусь, — сказал я ему, чтоб хоть как-нибудь успокоить и его и себя.
— Скорее возвращайся, я буду ждать тебя! — крикнул он и тут же исчез в яме.
Я вновь продолжал шагать на вызов. Мела метель. И снег кружился и спереди, и сзади, и над головой. Я протягивал вперед руки, и они упирались в какую-то таинственную шершавость. Перед глазами то и дело возникают снежные полосы, белые и серые.
Вдруг снежная пурга раздвинулась, и появилась солнечная прорезь, в которой я вижу красные, розовые и кремовые пятна — это цветы бабы Клары.
— Спасибо вам, баба Клара, — говорят ей больные за бумажные цветы. И потом, низко поклонившись бабе Кларе, они шли по улице, с улыбкой посматривая на бесплатные цветочки.
В руках у больных бумажные цветы, а со стороны кажется, что это не цветы, а маленькие красные огоньки. На белом пушистом снегу они очень красиво алеют. Никифоров, пристально смотря на них в свое затуманенное окно, с удивлением отмечал: «Надо же, опять в Касьяновке чудеса. Вместо снега на улицы падают малиновые ягоды. Мало того, они так кружатся, словно Бог их помешивает с неба ложечкой…»
Наконец я добрался до 43-го километра. Пересек первую просеку и вышел на вторую. Здесь тихо, метель не кружит, да и ветер потеплее. Шагая, всматриваюсь в номера домов.
Открыв калитку, осматриваю двор. Ведра, банки, деревянные ящики заполнены снегом. Даже старый дырявый кузов от саней и тот со снегом.
Я постучал в окно. Дверь отворилась, и, к моему большому удивлению, вышел Никифоров в форменном костюме работника юстиции.
— А, доктор! — радостно воскликнул он и, подав мне руку, с улыбкой добавил: — Это я тебя вызвал.
Я заволновался. Если сам Никифоров заболел, то мне теперь за опоздание влетит.
— Что с вами? — деликатно спросил я его.
— Да не я болен, а он болен, — буркнул Никифоров, но, однако, и записная книжка, и карандаш в его левой руке все равно меня настораживали.
Когда мы зашли в ярко освещенную комнату, он очень вежливо, с поклоном, представил меня парню в льняной рубахе, с желтыми пятнами под глазами.
Увидев меня, парень улыбнулся. Видно, Никифоров ему что-то напел про меня.
— Доктор, познакомься, Лукашов Витька из-под Ряжска.
Быстро сняв платок, я протянул Виктору руку.
— Вить, а за снег ты не беспокойся, он тает, — доложил Никифоров, пощупав пальцами снег в металлическом корыте, которое стояло на плите.
— Слава Богу, — произнес Виктор и, вздохнув, несколько раз погладил себя по бледному лицу. — Слава Богу. — Мне показалось, что он думает сейчас о чем-то другом, а «слава Богу» сказал просто так, машинально.
— Наш снежок, касьяновский, предрождественский, — прошептал Никифоров, усаживаясь у печи. Я, сняв валенки, присел рядом — хотелось быстрее согреться.
— Доктор, а доктор! — окликнул меня Никифоров. — А ведь я тебя вызвал не лечить, я вызвал тебя, чтобы ты один анамнез выслушал, так сказать, историю болезни. И конечно, чтобы не только человека, но и муху, прослушав эту историю, не смог бы обидеть. Ведь не мне тебя учить. — Никифоров, вздохнув и откашлявшись, продолжал: — Страшнее всего, когда врач равнодушен к страданиям больного, капризен, честолюбив, самолюбив. Э-э, да что мне, сынок, тебе лекцию читать. Ты вот лучше послушай парня, и тогда все сам поймешь. Разве кого так оскорбят, как нашего брата больного? И разве его хоть кто понял до конца или хотя бы выслушал? Нет, увы, горька его судьба. Так что усаживайся, доктор, поскорее. И слушай. Вот тебе урок да зарок, чтобы хоть ты так больше не делал. — И Никифоров тут же приказал Виктору: — Вить, начинай.