А ровно через час, как было и обещано, совхозные мужички появились у бабкиных ворот. А через два часа на ее территории выросла огромная куча глины. Совхозные мужички, ловко орудуя лопатами, углубив погребок, выравнивали стены. Как лихо работали они! Работая, пели, улыбались, шутили. Их бронзовые лица, чуть освещаемые свечами, которые стояли по углам погребка, с застывшими умными глазами, с полураскрытыми губами, ровными, белыми как сахар зубами, говорили о том, что эти люди, к удивлению некоторых, труда не боятся, а, наоборот, они так привыкли к нему, что без него не могут прожить и дня. Постепенно стены погребка выравнивались.
— Устин, смотри, а земля тут ну точь-в-точь, как и та, — заметил Пантелеймон, и в отличие от всех, окропленный веснушками и выглядя от этого моложавее, он, с трудом сдерживая дрожь в руках, взял свечу и осветил стену.
— Ой, братцы, наша землица, окопная… Какими судьбами она, родненькая, тут оказалась, — взглянув на нее, простодушно, точно ребенок, произнес Устин и осторожно прикоснулся к ней. — Ох ты миленькая моя… — И, взяв горсть земли, он прижал ее к длинному шраму на щеке. Прижал и замер, а потом, закрыв глаза, он с такой жадностью к ней прислушался.
— Гудит? — спросил его Иван.
— Гудит… — тихо ответил Устин.
— Не остыла еще земля от войны, — с грустью произнес Антип и расстегнул ворот своей гимнастерки. Он дышал тяжело, нервно. Мешали осколки в легких…
Вслед за Пантелеймоном и все остальные, взяв свечи в руки, осторожно, точно ища выхода из того далекого, памятного окопа, стали щупать стену, гладить ее, грустными улыбками отмечая все ее неровности, складки, ссадины, потертости. Они все вдруг ощутили теплоту и парок землицы. Надо же, сколько ее били, а она живая…
— Ребята, а вы помните, в нашем блиндаже из точно такой же земли стена была…
— А как же, помним, — ответил за всех Устин и поднял с пола выскользнувшую из рук Пантелеймона горящую свечу.
— И она нас помнит… — растроганно прошептал Антип и, встав на колени, прижался к земле.
— Господи! Да неужели же все едино? — обхватив руками голову, прошептал Иван, и свеча в его правой руке вдруг так ярко осветила лицо, на какую-то секунду превратив его, мужика, в юношу. От него вдруг повеяло такой добротой и такой чистотой, что обернувшийся Пантелеймон вздрогнул:
— Ванька, ты это или не ты?
А потом и все остальные обернулись и в каком-то недоумении замерли.
На месте прежнего Ивана стоял еще не позабытый ими юноша, только что прибывший на фронт. Словно он пришел из начала войны. Уста его шептали. Трое мужичков прислушались.
— Спасибо тебе, мама, за все тебе, дорогая, спасибо, за то, что и победили мы, и остались живы…
Вдруг, опустив руки, юноша вновь стал Иваном — тихим, большеглазым, с черной родинкой на левой щеке и с недобритым расцарапанным подбородком. Глаза его все еще светились: это был след нахлынувших на него воспоминаний о дне, когда он один, оставшись в живых из сорока шести бойцов, как безумец, став во весь рост, пошел с тремя связками гранат крошить немецкие танки. Ну а потом без единой гранаты и без единого патрона он, раненный в голову, пал на землю и, прижавшись к ней стриженой головой, прошептал: «Мамка, танки не прошли, я победил».
Он плакал, раскоряченные толстые пальцы обеих его рук проткнули землю, точно нежную копну материнских волос. А когда утих шум артиллерии, он вдруг услыхал до боли знакомый звук. Это шмель гудел над несломленным цветком… И чей-то голос просил: «Миленький, обними меня, обними».
В трех шагах от него догорали немецкие танки.
Санитарка, быстро перевязав ему голову, высвободила его грязные пальцы из земли и, перевернув на спину, пристегнула к нему ремни, за которые придется тащить его, а потом, с испугом посматривая на танки, она опять затараторила быстро и громко: «Миленький… ну обними меня…»
Антип шагнул к Ивану, хлопнул его по плечу и спросил:
— Жив?
— Жив, братцы, жив, — ответил Иван и, кинувшись к мужичкам, стал свободной рукой обнимать их. Пламя свечей, приближаясь друг к другу, необыкновенно ярко освещало их лица, особенно тогда, когда они прижимались плечами.
Баба Клара, незаметно вошедшая в погребок, замерла в левом углу. С удивлением смотрела она на сцену, происходившую между совхозными мужичками, смотрела и глазам не верила. Слушала и ушам своим не верила.
— Ребята! — тихо сказал Пантелеймон. — А вы помните танкиста Пашку?
— Помним, — тихо ответили и они.