— Можешь забирать меня…
Сколько пролежал на снегу, не помню. Помню лишь то, что, когда в моей груди запекло, а голова стала точно шар раздуваться, я, все еще продолжая испытывать невыносимый стыд, чуть-чуть привстал на колени и пощупал воздух. А потом, встав во весь рост, помахал руками. К моему удивлению, мои руки сеть не опутала.
«Ну почему, почему я так страдаю? — думал я, продвигаясь вперед. — Ну мало ли какие могут быть случаи.
…Вполне допустимы и врачебные ошибки. Вон у главврачихи несколько больных умерло, и ничего».
Вечерело. «Ну почему, почему я раньше не сказал ему? Мол, Вася, изменись, не так надо жить…» — в который раз я судил себя.
Остановившись у своего дома, я привычным движением толкнул заснеженную калитку. Она приоткрылась, только чтобы меня пропустить. Лопатой я кое-как отгреб снег от крыльца и зашел в дом. Печь еле тлела. Расшуровав ее, я подбросил уголька и поставил на плиту чайник.
Двухкомнатный домик, в котором я жил, принадлежал лесничеству. В самой маленькой комнатенке хранились веники и метлы, а в чуть большей, с отдельным выходом, жил я. Домик был бревенчатый, очень старый, щелястый. Половицы скрипели. Доски на полу неровные, и я часто спотыкался о них.
Но жить в домике мне все же было нескучно, так как почти все кошачье население нашего поселка дневало и ночевало в моем подполье. То ли их притягивал запах моих лекарств, особенно валерьянки, которой пропиталась вся моя комната, то ли им нравился лесной, пряный аромат березовой лозы, из которой были сделаны веники и метлы, в которых мыши любили жить.
Дверь комнаты, где хранились метлы и веники, была обита железом, на ней во всю ширь был перекинут широченный засов, на засове висел пудовый замок, ключ от которого давным-давно потерял сторож. Трудно сказать, для чего у этой двери был приставлен сторож. Много лет он сторожил, сам не зная чего. Кем-то придумана была эта должность. Вот и занимали ее из года в год, чтобы зазря она не пропадала. Сторож мало сторожил дом, в основном бегал по своим делам. После чего поздним вечером, подойдя украдкой к дому, он мелом писал по железу число, месяц, год и фразу «сторожил страж такой-то».
Веники и метлы мне не мешали. Наоборот, та стена, за которой они хранились, всегда была теплая. Ну а мышам из-за постоянной борьбы с кошками было пока не до меня. Свою дверь на замок я не закрывал, так как красть у меня было нечего. Три кожаных чемодана были набиты монографиями и учебниками. Дорогой модной одежды у меня не было. Во-первых, ее некогда было носить, а во-вторых, я считал неловким приходить к больному разнаряженным. Поначалу «гости» посетили и меня. Первым долгом они кинулись к чемоданам, но как глянули на медицинские цветные иллюстрации… тут же и сгинули, оставив мне на память старое ружье и топор.
Стол мой всегда заставлен лекарствами, под каждой коробочкой или флакончиком бумажка, на ней я писал, что за лекарство и от чего оно принимается, это для посетителей, которые могли всегда зайти ко мне в дом.
Метрах в ста от меня жил Корнюха. По утрам я часто видел, как он, встав очень рано, в который раз перекладывал дрова. И, замечая, что он, точно птица в клетке, бьется, я думал, ну как можно так маяться из-за бабы, которая тебя не любит и даже не скрывает этого.
Он доходил до отчаяния, если узнавал, что у его жены появлялся новый друг. Жутко было тогда смотреть на Корнюху, беспомощно трясущегося и пронзительно кричащего: «Братцы вы мои милые!.. Ну почему она от стыда не проваливается, а я… проваливаюсь?»
Вместо двадцати капель валерьянки, которые я ему прописал, он выпивал весь флакон, но и это его не успокаивало. Через час он приходил ко мне, дрожа пуще прежнего, и с такой злостью сверлил меня глазами, словно я был новым другом его жены.
— Эх, если бы ты знал, как же мне нехорошо, — ударяя себя в грудь кулаком, кричал он, и мужественное до этого лицо его теряло всякий смысл. — Доктор, подскажи, ну что мне сделать?
— Надо тебе выпить что-нибудь успокоительное, — советовал я, хотя и понимал, что в его случае я ему не подмога.
А он, не дослушав, выбегал из домика и, сжимая в руках красный платок, уже никого не стыдясь, мчался на пруд…
Глупый, он надеялся, что только здесь могут навеки кончиться все его мучения. Но никто всерьез не принимал его намерения, все думали, что он шутил.
Но стоило жене приехать, как Корнюхина тоска пропадала. Придя ко мне, он, включив на всю мощность приемник, лихо отплясывал лишь ему одному понятный танец. А потом, обняв меня, шептал: