Корнюха перебил его:
— А я подумал, что он у тебя…
— Эх, знать, и его срок весь вышел, — произнес Гришка и вздохнул…
— Доктор, ну а вы… что вы молчите? — вскрикнула Нинка.
Ероха, перестав играть, привстал. Оробев от ее внимательного, долгого взгляда, я растерялся. Да и что я мог добавить? Все уже рассказали. И, точно поняв меня, она крикнула:
— Нет, нет… — и рванулась к двери. Но Корнюха тут же сграбастал ее. Но она, чтобы вырваться, стала бить его руками. — Нет… нет…
— Наш грех, — краснея, сказал грузчик.
Гришка, окинув всех своим единственным глазом, склонив голову, негромко, но строго прошептал:
— А ведь действительно все у нас получается как-то не по-людски… Он там, а мы здесь…
И, застегнув как следует на все пуговицы свою шинель да затянув на голове капюшон, он уже властно, как на фронте, приказал:
— Ты, доктор, оставайся. А мы пойдем его искать, — и, растолкав дивизионщиков, он приказал им: — И вам, братцы, время нечего зря терять… По коням…
Дивизионщики, поняв, в чем дело, быстро натянули хромовые сапоги и, выбежав из дома, помчались навстречу пурге, изредка постреливая холостыми патронами вверх и крича что есть мочи:
— А-у… Никифоров… А-у…
Накинув на плечи старое Нинкино манто, вместе с Гришкой, грузчиком и Корнюхой умчался и Ероха. Один я остался.
— Ну вот, мужики теперь надолго завелись, — проговорила с какой-то усмешкой Нинка и, вынув из головы шпильку, распустила волосы и стала греть свои руки у печи.
Никогда я не думал, что она может быть такой красивой. Свежие, румяные от волнения щеки, тонкий, заостренный книзу нос, полные налитые губы, длинные ресницы…
— Ну что? — спросила она меня и, не дожидаясь ответа, вдруг резко обняла меня, и через какую-то секунду я на губах почувствовал ее поцелуй. Да что там почувствовал! Если честно сказать, меня так никто и никогда не целовал. Ее губы прикоснулись к моим губам так нежно, что я от радости чуть не вскрикнул.
— Нина, а ты знаешь, я тебя…
Но она, перебив меня, засмеялась:
— Ой, доктор, а ты ведь еще мальчик…
Чувствуя, что я уже не в силах больше владеть собою, я жадно обнял ее и в каком-то восторженном отчаянии стал целовать. Она, не сопротивляясь, смеясь, что-то говорила, но я ничего не слышал. Шум, похожий на шум пчелиного роя, стоял в моих ушах.
А потом она прижалась своей щекой к моей и сказала:
— Доктор, а ты знаешь, какое сердце надо, чтобы всех вас, мужиков, любить… — И, печально усмехнувшись, добавила: — Если бы ты знал…
— Знаю, знаю… — шептал я, обнимая и целуя ее пуще прежнего.
— Ой, какая же я счастливая… — смеялась Нинка, откидывая назад голову.
Первый раз в жизни я так крепко обнимал женщину и первый раз, перехватывая ее легкое дыхание, целовал в губы. Наверное, Нинка это чувствовала, как-то уж очень она громко смеялась и без всякого смущения называла меня мальчиком, а себя называла девочкой.
— Доктор, а тебе сколько годков?
— Двадцать пять…
— Ну-у-у… — и она, прижавшись своим лицом к моему, прошептала: — Ну надо же, кто бы мог подумать… — а потом, заглянув мне в лицо, сказала: — Ой, какие глаза у тебя горячие… — и тут же с улыбкой попросила: — А вот этого… доктор, пожалуйста, не надо… — И, поцеловав меня в губы, она, смеясь, закрыла глаза и прошептала: — Ой, доктор, какая я счастливая.
Я терялся; я медлил. Не зная, с чего начать, я вместе со стулом поволок ее к дивану. В эти минуты я ради нее готов был пойти на край света. Я тащу ее, а она, чуть-чуть, лишь для приличия упираясь, вдруг в ответ мне:
— Доктор, а я ведь только для того тебя поцеловала, чтобы ты мое сердце послушал. Проклятое, как оно у меня болит, — и она начала рассказывать про болезнь.
Я опешил: «Ну вот и пойми женщин… — подумал я про себя. — Такой момент, а она стала о болячках своих рассказывать…»
Но делать нечего. Больные есть больные. И врачевание есть врачевание. Понуро иду за чемоданчиком. Достаю трубку.
А она продолжает с усмешкой:
— Доктор, а ты хоть и мальчик, но боевой, — и, взяв меня за руку, уже серьезнее: — Нет, ты понимаешь, я серьезно, у меня так сегодня сердце болит.
— Понимаю, понимаю, — бурчу я и дрожащей рукой прикладываю фонендоскоп под ее левую грудь. «И зачем я только выучился на врача! Разумеется, был бы я, например, конюхом, и тогда плевать мне было на то, болит ли Нинкино сердце или не болит… И тогда исполнилась бы моя мечта…»
Шутки шутками, но сердце у Нинки действительно оказалось больным. Мало того, я был даже удивлен, как она при таком выраженном приобретенном сердечном пороке не только живет, но и так хорошо выглядит…