Гришка от волнения то и дело кашлял. Сердце его щемило. Немели пальцы. Он часто оглядывался, все не веря и все не соглашаясь со случившимся. Но, увы, явь была явью. Никифоров замерз. Не только руки, но даже уши, глаза и брови были у него как из стекла. А длинный его, вечно розовый нос теперь напоминал сосульку.
Осторожно, с выражением благоговейного страха, подъехал Гришка к больничному моргу. Санитарка, заранее заприметив тройку, принесла ключи.
— Что-то зачастили вы к нам? — сказала она, чуть-чуть заглянув в сани. И не успел ей Гришка ответить «да», как она, поджав ножки, грохнулась. Но через секунду-две без всякой посторонней помощи встала и, шепча: — Неужели сам Никифоров преставился?.. — так заморгала глазенками, словно она не на этом свете была, а на том.
Корнюха попросил санитарку отворить морг. Но та, продолжая монотонно шептать: «Надо же!..» — с такой отрешенностью посмотрела на него, что тот растерялся.
— Да ты что, бабка, разве никогда не видела Никифорова? — проорал ей на ухо грузчик.
— Живого видела… — прошептала она. — А вот мертвого… нет…
— А ну тебя… — пробормотал Корнюха и, взяв из ее рук ключи, пошел открывать морг.
Но, подойдя к двери, вдруг улыбнулся. Он вспомнил, что на морге никогда не было замка. Это было единственное помещение в поселке, которое никогда не закрывалось и никогда никем не охранялось. А ключ санитарка выносила не от морга, а от своего дома, выносила для приличия, вдруг, мол, на Гришкиной тройке примчался какой-нибудь заезжий ревизор или главврачиха с горэпидстанции, которая говорила примерно так: «Запираются или не запираются санитарные спецкомнаты, мне все равно. Мне главное, чтобы положенные по инструкциям ключи у вас под рукой находились».
Минут через пять санитарка начала бледнеть. «Ну вот еще…» — и Гришка, испугавшись, как бы с бабкой чего не случилось, отвел ее в корпус.
Там он сказал врачам:
— Братцы-кролики, не давите клопа, а то ваша бабка… — И в двух словах объяснил им, что мог.
И, объяснив, вдруг сам задрожал от невыносимой боли в сердце. Ничего, кроме мушек, не видя перед глазами, он, схватившись рукой за грудь, прошептал:
— Ох как плохо мне. Ох как плохо, — и добавил: — Если не жалко, дайте чайку…
Ему принесли чайку.
— Что с тобой?.. — сделав укол бабке, обратились врачи к нему. — Сердце болит или что?
— Да нет, наверное, не сердце, — прошептал им Гришка.
— Ну а что ж? — вновь спросили те его и для приличия сделали и ему укол.
— Шмелик, — произнес Гришка. — Нешто не знаете, что внутри каждого сердца живет маленький такой шмелик, благодаря которому мы и живем, — и он тут же обратился к докторам: — А ну подойдите поближе, я сейчас покажу, где находится моя душа.
Те подошли. И Гришка, взяв руку у одного из докторов, приставил ее к левому соску на груди.
— Чуешь, шевелится.
Но как ни старался доктор ощутить шевеление шмелика, он так его и не ощутил. И пришлось тогда Гришке сделать второй укол.
— Ну как? — спросили его доктора после третьего укола.
— Кажется, все нормально, — обрадовался Гришка. — Бегает шмелик.
Корнюха с грузчиком занесли Никифорова в морг.
— Прекрасно, — похвалил Корнюху грузчик и, достав из-за пазухи бутылку снежного кваса, с облегчением произнес: — Пока совсем не стемнело, нам не мешает за все пережитые страдания и выпить.
И они выпили. Разогрелись. Вот только Никифоров как был застывшим, таким и остался. Корнюха указал на это грузчику. На что тот успокоительно промычал:
— Все будет о’кей. Стоит нашей печке как следует раскочегариться, так он мигом выпрямится.
Корнюха ничего в ответ ему не сказал. Поплевал на руки и пошел колоть дрова.
И не прошло и часу, как печь в морге запылала что есть мочи.
Никифоров как лежал на столе боком, так и продолжал лежать. Правда, ледок на нем уже начал чуть-чуть оттаивать.
Через час Корнюха с грузчиком внимательно осмотрели Никифорова.
— Никаких сдвигов… — сказал Корнюха.
— Да… — вздохнул грузчик и потрогал Никифорову грудь. — Заледенел…
И, потолковав и покалякав, они решили еще больше раскочегарить печь.
Тут на тракторе приехал председатель с Ванькой. Он привез доски для гроба, справку о смерти Никифорова и привет от бабы Клары — два букета бумажных роз. Председатель, то и дело потирая свой осунувшийся нос, хотя по виду и скорбел, но в душе был рад.
Он вдруг, сняв платок, поднял над головой руку и, глядя на Никифорова, продекламировал: