Мы стояли на колокольне под сверкающим солнцем с непокрытыми головами, так как нам почему-то стало жарко. Изумленные и высотой колокольни, и снежным простором, который отсюда виделся на многие километры, мы, засмеявшись, от радости ударили в один колокол, потом в другой. И строгие колокольные звуки, сохраняя нотное равновесие, зазвучали сильно и грустно.
— Ау!.. Ау!.. — вдруг закричал грузчик, от удовольствия качаясь в такт звукам и обсыпая снегом голову.
Глаза смеются. Он не чувствует ни ветра, ни мороза. Приподнимаясь на цыпочки, он что есть мочи дергает за веревку главный колокол и от счастья смеется.
Перед собой я вижу рахмановскую деревушку, расположившуюся при дороге ровным рядком. Воздух над деревней пахнет печеным хлебом. Проваливаясь по пояс в сугроб, звонко и радостно что-то напевая, наш водовоз, одетый в красный тулуп и сопровождаемый лающей стаей разнокалиберных собак, тащит под уздцы лошадку, на которой сидит статная баба. Всмотревшись, я замираю. Да, так и есть, это Нинка. На какой-то миг утихает поземка, и я даже успеваю рассмотреть ее два непокорных локона и оранжевый воротничок ее модного платья.
Смеясь от удовольствия и радостно рассказывая что-то водовозу, она двумя веточками ели отмахивается от густо падающей на нее снежной пыли. То и дело останавливаясь, старичок, дотягиваясь до Нинки, трогательно целует ее руку и красный сапожок. Когда он, поцеловав ее руку, отходит, Нинка тут же протягивает ему другую и кричит:
— Ну а теперь поцелуй эту.
И маленький, небудничный этот поступок так трогает водовоза, что он, потеряв всякий стыд, что-то протяжно напевает и, покряхтывая от мороза, танцует на одном месте.
«Как же так, — думал я, смотря на Нинку. — Минуту назад она говорила мне, что до безумия любит меня, а тут вдруг так кокетничает со стариком водовозом».
— Да погоди ты! — смеясь кричит Нинка водовозу. — Ты вот лучше скажи мне, чем ты в жизни занимаешься?..
А тот, придав своему голосу трогательные нотки, отвечает ей:
— А я, дамочка, третий год как карасиков ловлю, — и, недолго думая, он расстегивает на груди полушубок и достает оттуда полиэтиленовый пакет, в котором трепещутся два маленьких карасика.
— А разве в нашем пруду карасики бывают? — радостно смеется Нинка и осторожно берет из рук водовоза шевелящийся пакет.
— Да это не в пруду, — отвечает он ей и, ласково целуя ее руку, добавляет: — Это я в околопрудных луночках ловлю, там, где Корнюха один раз чуть не утонул.
— А ты удочкой ловишь? — допытывается Нинка.
— Да какой там удочкой, — отвечает он. — Я рукой. На крючке они умрут, а в руке нет… — и, нежно и прозрачно зевнув и закатив глазки, восклицает: — Ну до чего же, Нин, ты женщина любопытная!
А Нинка, не обращая внимания на водовоза, трогательно смотрит на карасей, ласково виляющих хвостиками:
— Дедушка, а ты знаешь, я думаю так, что если эти карасики еще живые, то и вот эти наши снежинки, падающие сейчас на нас, тоже живые, — и смеется. — Ой, а ты знаешь, один раз я в предновогоднюю ночь слышала, как стучат их крохотные сердца.
Облитый снежинками, точно сахаром, водовоз, задрав голову, морща лоб, таинственно смотрит на беззвучно кружащийся в небе снежок. Теперь, после Нинкиных слов, снежинки кажутся ему крохотными карасями, обсыпанными мукою.
И если бы не Корнюха, который вдруг спросил:
— Доктор, а тебе нравится на колокольне?.. — я бы спрыгнул туда вниз, к Нинке. Я даже уже приготовил для ног упор, чтобы, оттолкнувшись, полететь к женщине, с которой мне вновь захотелось побыть. Корнюха ласково посмотрел на меня. И, придя в себя, я ответил:
— Как здесь здорово и как хорошо.
Притихший было грузчик опять закричал:
— Ау… а-у-у… — А потом вдруг, чудом не свалившись с колокольни, прокричал: — Слышите, сани скрипят! — И рукой указал на дальний край рахмановской деревни.
Мы всмотрелись в снежный простор.
— Ой, какой же он важный и какой серьезный! — заорал вдруг Корнюха. А потом, глубоко вздохнув, он, хлопнув меня по плечу, радостно и торжественно произнес:
— Доктор, посмотри, да это же наш Гришка.
И в ту же минуту Гришкина тройка лихо выскочила на пригорок. Блестя на солнце, звеня всеми своими бубенцами, она подняла за собой огромное облако снежной пыли.
— Гришка… Гришка… — стали махать мы ему сверху руками. Но он проехал храм, не заметив нас…
И тогда грузчик торопливо забил в колокол. Воздух вокруг нас загудел, а странно затрепетавшийся ветерок, мигом ожив, где-то внизу хлопнул дверью и с шумом и свистом, точно огромная стая птиц, кинулся вослед тройке. Услышав колокол, Гришка остановился. Увидев нас, он крикнул: