— В такие холода разве к вам наездишься… Да и сугробы на ваших дорогах выше и не придумаешь. Короче, мои милые, дорогие, — разбитно улыбнулась она, — я остаюсь с вами. Мне давно хотелось пожить зимой в лесной избушке, мечтала, так сказать, с детства. Правда, мужички…
— Ура!.. — прокричали в ответ лесники.
Фиса раскраснелась. Не ожидала такого внимания к себе, конечно, не как к специалисту, а как к женщине.
— А вы иностранный язык знаете?.. — вдруг спросил ее сухонький, но крайне жилистый на вид мужик.
— А как же… — улыбнулась Фиса ему и произнесла: — Их либе дих!..
— Удивительная женщина! — воскликнул тот и, подойдя к ней, торопливо поцеловал ее белоснежную ручку.
И этот великолепный поступок с его стороны еще более взбудоражил ее душу, и она в ту же секунду торжествующе посмотрела на Митроху, ткнула в его сторону пальцем и с нетерпением прошептала:
— Скорей гармошку мне, я плясать хочу…
Митроха сбегал в соседнюю избушку и приволок баян. И тут же лесник-медведь, покорно приняв его из Митрохиных рук, проворно натянул лямки на плечи и, притоптывая в такт музыке, заиграл «барыню», И длиннолицая красавица пустилась в пляс с лесниками. Ох, и зла же она была, оказывается, до пляски. А лесники еще злее были. Пол трещал, ходил ходуном. Быстрее юлы кружилась она на одном месте.
— А вальс вы можете?.. — вдруг спросила она Яшку. — Я вальс ужас как люблю…
— Могу… — гаркнул он ей, и в ту же минуту оказавшись в его объятиях, она закружилась. И тихо стало в доме. Вальс «Амурские волны» завораживал душу. В эти минуты все забыли о «темноте».
Леснику-медведю ловко подыгрывал на ложках худой лесник. Усатый, полный лесник, похожий на Тараса Бульбу, подбежал к Фисе и, прослезившись, крикнул:
— Не уезжайте, пожалуйста, не уезжайте… Ведь у вас такая душа!.. — и взяв обе ее руки, прошелся с нею в танце два круга.
Казалось, что баянист вот-вот разорвет меха. Яшка, подойдя к нему и жалостливо посмотрев на него, попросил его успокоиться. Но тот, не обращая внимания, заиграл пуще прежнего. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы Зинка не завопила:
— Братцы, полундра… — обхватила голову руками: — «Темнота»… — и, продолжая смотреть в окно, трусливо отступила назад.
Все так и замерли.
Вечерело. И от сиреневого заката был сиреневым снег.
— Вот они… — указал в поле Яшка.
— Так это же люди!.. — улыбнулась вдруг Фиса.
С горки, по направлению к лесничеству, спускалось несколько человек. Почти у каждого из них был за спиной набитый рюкзак, в руках — по охапке дров.
— Это мои дрова… — прошептал Митроха.
Фиса вздрогнула. Ей показались знакомыми эти люди. Да, совершенно верно, она видела их сегодня в электричке, и они, кажется, тоже вышли на станции Картузы.
— Черт знает что, нелепость какая-то… — нарушил тишину Яшка.
— Каким образом все это случилось?.. — строго спросила Фиса.
— Сейчас у меня нет слов все объяснять, — прошептал, краснея, Яшка. — Если можно, я потом вам расскажу…
Фиса присела за стол. Голова ее гудела. Фисе казалось, что тысячи поленьев сыпятся прямо с неба.
— Извините, — очень тихо обратился к ней Яшка. — Но вам, видно, нелегко видеть все это…
— Нет, нет, — торопливо прошептала она…
Морозы усиливались. И «темноте» несколько ночей подряд пришлось пробыть на станции.
Засыпали горемыки обычно за полночь. Укладывались на скамейках, подложив под голову рюкзаки. Гудки электричек и поездов пенсионерам не мешали.
Но прежде чем уснуть, они беседовали. О жизни. О счастье. Короче, обо всем. Их эти разговоры грели и объединяли…
— Я свободу люблю. Что может со свободой сравниться… Да ничто… Эх, если бы не свобода, то русский человек давным-давно бы пропал… — И кто-нибудь начинал креститься.
— Никакой крестной силы нет… Бог давным-давно умер, вначале сын его умер, ну а потом и он.
— Ну, нет, нет… Он жив, жив… Он скоро явится…
— Говорю, нет…
— Ну, извини… Ну ничего, вот еще с десяточек лет поживем, тогда и увидим, кто прав был…
— Ладно, проживем…
— С молодых нечего строго спрашивать… Придет время, и они тоже поймут… Совесть-то, она у каждого человека есть, только вот надо, чтобы она истосковалась. Хорошее дело, когда душа от нее заноет. И тело, и ты сам, и все, все остальное вдруг точно пожаром займется. Весь срам твой и вся твоя ложь наяву предстанут. Ох и мерзко же будет, ох и нехорошо…