— Баллоны взорвались бы, и вместе с ними унесло бы нас, — поддержали Юшку шоферы. А старик слесарь Поликарп по кличке Дюма, его прозвали так потому, что он постоянно носил тоненькие, на французский манер завитые усики, вечно чумазый, с черными от переработанного масла-мазута и солярки пальцами-корягами, пристально, точно судебный исполнитель, посмотрел на Максима и спросил:
— А отвечать, если бы ты, конечно, жив остался, пришлось бы тебе. Какое ты имел право доверять резак практиканту-профану? Ему палку, гаечный ключ нельзя доверять, а ты резак сунул. Мало того, что он раму всю испохабил, так он чуть нас на тот свет не отправил. Юшка правильно говорит, я с ним согласен. Ты, Максим, им потакаешь. Жалеешь, как же, мол, им не доверяют, их затирают. А я, наоборот, считаю, что их избаловали. Третий год в ПТУ, а резаком не знают как пользоваться, не говоря уже о сварке. Их вообще не надо подпускать к шлангам, иначе они к черту спалят весь гараж. Ничего, ничегошеньки из себя не представляют, а рисуются. Им бы голод сейчас, да на сушняк посадить, хлеб из лебеды с годок полопали бы да окопы по двадцать часов в сутки порыли бы, вот тогда знали бы, как играться. К любой работе, к любому делу стремились бы. А то сопли под носом не просохли, а они так раскобелились, что не подступишься к ним, они, мол, ученые… — От волнения побронзовело у слесаря Дюмы лицо. Хотел он еще что-то сказать, но на выходе споткнулся и тут же закашлялся, словно подбитый, согнулся, обхватив живот руками. Ленинградскую блокаду перенес он, а затем концлагерь, и от этого так много нахватал болячек, что еле живет, даже ходит он по земле с трудом, кое-как скребется, ползает: ему под семьдесят, но работает, боится оторваться от коллектива. Живет он один, никого у него нет, а без людей человек не человек. В коллективе его любят, лучше его никто мотор не переберет. По звуку, цоканью, клацанью, скрежету он может на слух сказать причину поломки. В диагностике редко когда ошибается, не считая, конечно, брак заводской.
У рабочих гаража почти у всех клички, есть Френчик, Становой, Бугор, а Юшку, например, зовут Сметаной, потому что волосы у него белые-белые как снег.
Слесарь, откашлявшись, бегло осмотрев всех, поежился. Кепка у него свалилась. Взгляд растекающийся, холодный. Губы сжаты. Всегда он такой, когда от души выскажется.
— Правильно отец сказал, — оживившись, зашумели пэтэушники. — Мы тоже за создание инкубаторов, где будут содержать молодежь впроголодь и, если надо, давать пинков, плюс труд по двадцать часов, без девок…
Пэтэушники засмеялись, и вместо прежнего страха на их лицах засветилась радость.
— Ну, батя, ты и развеселил. Тебе дай власть, ты мигом всю молодежь укокошишь. — И, увидев вылазившего из ямы Ваську, закричали: — В инкубатор тебя, Васька, слесарь Дюма отправляет, чтобы на голодном пайке откобелился… Эх, времена, то ли еще будет. А если будешь выступать, тебя там ремнем будут стегать. И душа у тебя там не какая-нибудь дикая будет, а сознательная, как у вола…
— Дураки. Вам бы такое, как мне! — крикнул на них Васька. И, сняв прилипшую к телу рубашку, стал выкручивать из нее солярку. Зеленовато-синяя жидкость была вонючей и жирной. Пропала Васькина одежонка, кранты и ей и туфлям фирмы «Адидас», которые он у одного преподавателя-фарцовщика купил за восемьдесят мамкиных рэ. Дышал Васька торопливо, жадно, видно, от страха все никак не мог отдышаться. Лицо заострилось. Испуг не уходил из глаз. Взгляд нервный, стреляный. Юшка принес ему робу:
— Тебе подойдет…
— Спасибо, — поблагодарил его Васька и, надев ее, стал простым, как и все рабочие. Сильно, оказывается, может менять человека роба. Не зря, видно, говорят, что в рабочей одежде сосредоточен центр мироздания.
Слесарь Дюма, подойдя к Ваське, похлопал его по плечу:
— Парень ты славный. А рабочей одеждой никогда не брезгуй, она не только кормит, она еще и воспитывает. Понял?
— Понял, — вздохнул Васька и осмотрелся. Максим Максимыч молча менял шланги. Шоферы разошлись. Один Юшка вместе с пэтэушниками стоял у рамы, которую Васька изуродовал своей яйцевой методой. Известно, кого выискивал глазами Васька, Светку. Но ее нигде не было. Убежала, видно, от такого позора.
— Да что я, злодей, — тихо, с обидой прошептал он. — Ведь всякое в жизни бывает, — и вздохнул. — Ладно, размежеванье, так размежеванье. Сама ушла. — И, застегнув на все пуговицы робу и затянув в поясе тяжелые брезентовые брюки, пошел помогать сварному.
Максим принес откуда-то новый резак и вместе с Васькой прикрепил к нему двойными хомутиками кислородный и ацетиленовый шланги.