Вышагивая под руку с Димитрием вдоль танцующего под мелодию уличного скрипача народа, Петра посмотрела ему в глаза, сомкнув губы вокруг сладости и медленно вытащив ее между ними.
— Что ты со мной творишь? — покачал он головой, кусая собственные губы до крови, чтобы тут же не впиться в ее ароматный вишневый рот.
— Я хочу быть дикой, — прошептала она, прижавшись к нему и запустив пальцы в волосы на его загривке, — для тебя… с тобой… сегодня… хочу, Дим. Как однажды, когда ты возил меня к океану. Я тоже голодная. Меня тоже к тебе тянет. Каждую секунду.
Он взял у нее леденец и тоже засунул в рот, медленно перекатывая языком сладость, только что побывавшую между еще более сладкими губами. И снова вложил его ей в рот.
— Тогда я знаю, куда мы отправимся.
Водитель таксокара смотрел на них, как на сумасшедших, когда Димитрий попросил «отвезти их в лес». Но странный благородный господин платил крупной хрустящей купюрой, а желания богачей простым людям все равно не понять.
Всю дорогу Петра сидела в оцепенении, сжимая в ладошках руку Димитрия, и чтобы успокоить, он поглаживал ее большим пальцем. Они не говорили.
Мороз снова был крепким, а лес — заснеженным, как тогда, когда она захотела побаловать сына, собственной прихотью остановив целый кортеж, чтобы мальчик мог чуть-чуть поиграть в снежки. Но теперь в воздухе сквозила не радость — загадочность. Без всякой тропы, почти наугад Димитрий вел ее между черными мокрыми от влаги стволами к единственному месту, которое посещал лишь однажды и с тех пор никогда сюда не приходил.
Полуразрушенный темпл из светло-серого известняка сливался с окружающим белоснежным пространством, и они чуть не прошли мимо, не заметив его. Ров вокруг строения покрылся плотной ледяной коркой, всякая жизнь, цветущая летом в воде, теперь умерла до весны. Падал снег. Вокруг стояла тишина: густая, вязкая, непроходимая. Не хрустнет ветка, не каркнет ворона, но это было даже хорошо. Казалось, сама природа замерла в торжественности момента.
Петра, конечно, узнала темпл. Она обернулась к Димитрию, улыбнулась ему, чуть сжала руку, а затем пошла вперед, уверенно, не оглядываясь, по выпуклому старому мосту с замшелыми плитами, прямо к темнеющему провалу входа. Он последовал за ней, держась на расстоянии, не мешая погружаться в воспоминания, в прошлое, куда ей так хотелось попасть снова.
Внутри круглого строения было полутемно, сквозь огромный провал в потолке в центр темпла летели снежинки. Петра встала как раз под ними, оглядывая окружающие стены, и Димитрий невольно перестал дышать от ее вида: губы приоткрыты, глаза горят, крохотные белые звездочки падают сверху, словно посыпаемые рукой самого светлого бога, и путаются в длинных густых волосах.
— Однажды мы совершили святотатство, — тихо сказала она, обернувшись к нему через плечо, убивая голосом, взглядом, всем своим образом, и тут же до невероятных высот воскрешая, — ты взял меня здесь, на глазах у всех богов твоего и моего мира.
— Нет, — так же негромко ответил он, — мы здесь обручились. Боги твоего и моего мира благословили здесь наш союз, приняли любовь, которую мы явили им и друг другу на этом алтаре. Иначе мы бы тут больше не стояли. Если бы они нас прокляли, то тебя бы мне не вернули.
— А тебя — мне… — что-то новое засветилось в ее глазах, и, закусив губу, Петра коснулась пальцами пуговицы у горла.
— Здесь холодно, — сказал он, когда она расстегнула воротник пальто.
— Нет. Здесь жарко. Мне всегда становится жарко, когда ты на меня смотришь.
Сам застыв подобно ледяной скульптуре в парке канцлера, он жадно пожирал глазами фигурку женщины, которая раздевалась для него. Только для него одного, пусть даже свидетелями их любви могли вновь стать все боги. Пальто скользнуло с ее плеч на промерзшую землю, а снежинки таяли на длинных ресницах и алых щеках.
Потом наступил черед теплого вязаного свитера — совершенно плебейского, как он заметил в начале их прогулки, заставив ее громко смеяться. «Ты сноб, Дим! Ты такой ужасный сноб!» А он не сноб, просто не может жить без ее улыбки и смеха.
— А ты разденешься? — кокетливо поинтересовалась Петра, когда сама осталась в одном белье, переступая босыми ногами по снегу. На ее талии нежно золотились чешуйки: доказательство того, через что она прошла и какой ровней ему стала. Утратила часть своей хрупкой человечности, обрела сверхестественную силу. Только поэтому он и позволил ей нынешнее безумство, грозящее смертельной простудой всякому, кто не обладает даром самоизлечения, как они оба.