У пса, который не утратил чувствительности, естественно, не раз закрадывались подозрения, что за хижиной что-то зарыто. Но если Адельмо Фарандола заставал его копающим, он пулял в него камнями и угрожал, что больше не впустит в дом.
— Но там под землей…
— Забудь!
— Я чувствую, что…
— Ни черта ты не чувствуешь! Прекрати, весь луг испортишь. А скотина что потом есть будет?
— Какая скотина? — пес оглядывается.
Там, под землей, на глубине сантиметров тридцати, не больше, его ожидают кости, большие, маленькие, крохотные. Да, это человечьи останки, согласен, но на вкус это же кости, и нечего тут раздумывать. Пес словно видит их сквозь землю — хорошо сохранившиеся, целые; чует их носом, и для него этот дар небес — не скорбный реликварий, а роскошная витрина мясной лавки. Такое расточительство заставляет его скулить жалобно и возмущенно. Но Адельмо Фарандола за ним приглядывает и всякий раз, выпуская его по своим делам и носом поводить, следует неотступно за ним, потому что не нужно псу копаться в траве, а то попортит еду для скота.
Иногда, впрочем, Адельмо Фарандола тоже идет на кладбище и, оказавшись над могилами, замедляет шаг, останавливается. Глядит под ноги — нет, смотрит на то, что лежит глубже под ногами. Там, под землей, думает он, там, под землей… Он топает, чтобы привлечь внимание: нет ответа. Топает снова, сильнее, дольше. Ему кажется, что он ощущает какое-то шевеление, шорох, похрустывание. И он топает, топает снова. Потом начинает опасаться, что напугал их своим шумом, хотя и не знает толком кого.
— А я что говорил! — изрекает пес, подошедший к нему.
— А?
И Адельмо Фарандола топает опять, одной ногой, потом другой, пауза; потом вновь одной, другой, пауза.
— Хочешь, я могу помочь, — предлагает пес.
Удар, удар, пауза, удар, удар, пауза, и опять, и опять.
— Ничего не чувствуешь? — спрашивает человек.
— Устал слегка, — отвечает пес. — Но ты явно что-то другое имел в виду.
Адельмо Фарандола указывает на землю, на траву, которая, к некоторому его огорчению, оказывается вся примята и вытоптана.
— Ничего не чувствуешь? — спрашивает он снова.
Пес не дышит, втягивает язык, поднимает уши. Он чувствует, да. Он тоже чувствует ответные удары, ритмичные, тяжелые. Это стучит его далекий ужин, его витрина, полная деликатесов, зовет его, требует только его. Они стучат снова, из глубин земли, сильнее и сильнее.
— Ну что?
— Нет, друг мой, ничего не чувствую, — пес решает соврать и дождаться подходящего момента.
От ударов по земле Адельмо Фарандола словно одурел. «Что я делаю? — спрашивает он себя. — Почему топчу траву? Это ты мне велел?»
— Я?
Они возвращаются в хижину в вечернем сумраке, наступающем осенью стремительно и мрачно, как ураган. В ушах у обоих все еще отдаются эти ритмичные удары — один, другой, пауза, один, другой, пауза. Эхо ли это топота человека, отдающееся от его барабанных перепонок и звенящее в ушах, или кто-то и вправду отвечает им оттуда, из-под земли, стучит, чтобы поддержать связь?