— Войдите! — кричит Адельмо Фарандола, потому что в этот момент ему кажется, что удары раздаются совсем рядом и похожи на стук в дверь. Он с удовольствием бы не открывал и готов выгнать чужака, обругав его; он только что устроился за столом, устал, растерян, у него все болит. — Войдите!
Никто не входит.
Пес, при мысли обо всех этих костях там, снаружи, о целых скелетах, не знает, истекать ли ему слюной от голода или дрожать от волнения.
Шесть
Пес кажется порой придатком человека. Он держится совсем рядом, отирается у ног, внимательно следит за каждым движением, Адельмо Фарандола даже пинком не может его отогнать, потому что тот, поскуливая, быстро вертится пару раз, преодолевая боль, а потом снова жмется к своему другу.
А иногда, наоборот, непредвиденная надобность влечет его удалиться, опустив морду, легко шагая по следу, который известен только ему одному. И тогда даже громкие крики старика, внезапно оставшегося в одиночестве, не могут призвать его назад. Пес уходит, уже ушел, с поразительной уверенностью он следует какой-то тайной тропой, то прямо, то петляя. Огибает камни, прокладывает путь, преодолевает кусты и обломки деревьев, даже не глядя, полагаясь только на нюх. Вот и ушел, скрылся, удалился. И там он проведет несколько часов и вернется вечером, почти ночью. Адельмо Фарандола услышит, как он скребется в дверь и хнычет, но не откроет — ну, не сразу, чтобы наказать за то, что оставил его одного, предпочел ему какую-то вонь.
«Занятно», — думает человек, обнаружив себя покинутым. Ему одиночество нравится — оно ему даже жизненно необходимо, тут и говорить нечего, но к этому сукину сыну он привязался, и когда тот уходит, человек чувствует, словно что-то умирает у него внутри, время замедляется, а потом и вовсе останавливается, пространство тесной впадины расширяется, становясь бескрайней пустыней, а он сам оказывается среди этой пустыни крохотным, как муравей, как червяк. И все из-за какого-то пса. А представим на минуточку, если бы с ним была душа человечья?! Или, допустим, женщина?!
— Вы сегодня в полном одиночестве? — окликает его лесник сзади как раз в такой день.
От неожиданных слов человек вздрагивает.
— Я про пса. Того, который с вами всегда. Где он?
— Не знаю, — отвечает Адельмо Фарандола. — Шляется. — И, помолчав, прибавляет: — А что, нельзя?
— Да господи помилуй! — смеется лесник. — Это же животные, им нужно бегать. Хотя… — Долгое молчание, необъяснимая улыбочка. — …Хотя по закону собак надо держать на привязи и в наморднике.
— Но это не мой пес, — возражает Адельмо Фарандола, — я его не знаю! Он сам ко мне прицепился, мне даже неизвестно, как его зовут.
— Ясно, ясно.
— Я собак терпеть не могу!
— Да ладно, могу себе представить. И потом, это собаки, так уж они устроены. Знаете, а у меня тоже были собаки.
Молчание. Видимо, лесник ждет, что у него спросят про собак. Но Адельмо Фарандола упорно молчит.
— В общем, в следующий раз надевайте на него намордник, когда выпускаете его гулять. Так мне не придется в него стрелять.
— Хорошо, — говорит Адельмо Фарандола. «Стрелять в него, — думает он. — Стрелять в него».
— Таковы правила, ничего не поделаешь. Если б я им точно следовал, этот пес был бы уже мертв.
— Ясно.
— Вы про это не забудете?
— Про что?
— Про намордник. У вас же он есть?
— Конечно, — отвечает Адельмо Фарандола.
Но это неправда, у него в хижине нет намордников, у него никогда не было собачьих намордников. Это немыслимо, чтобы на пастушьего пса надевали намордник, как он будет справляться со своей работой с завязанной мордой?
— Ну и славно. А сейчас, если не сильно помешаю, я бы с удовольствием воды выпил.
— Воды?
— Да, пожалуйста. Страшно пить хочется. Мы можем войти?
— Сволочь любопытная, — говорит Адельмо Фарандола, когда лесник наконец уходит.
Он знает, зачем тот приходил. Парень его браконьером считает. Забирается досюда якобы браконьеров ловить, но на самом деле в него метит, в Фарандолу Адельмо. В него, а он и стрелял-то всего пару раз — в животных больных или отбившихся от стада. Или в тех, которые приходили последнюю траву у хижины общипать. Или в тех, которые спускались с отвесных скал, привлеченные запахом сена, которое он раскладывал в сарае, и готовился стрелять в них, как только они спокойно наклонялись к еде.
— И что такого, — обращается он к явившемуся псу, — они все равно бы умерли. Ты же видишь, они слабые, хромают, плачут. Я им милость сделал.