Они отливали красноватым цветом и пахли свежо и душисто смолой.
Часа через два работы чурки кончились.
Я сложил дрова в поленницу, под навес. Подмел настил из досок перед домом.
Из остатков коры и щепок развел на пригорке костерок.
Сынишка, раскрасневшийся и веселый, лопотал что-то свое. И, подбрасывая в костерок щепки и кору, завороженно глядел на огонь.
Из сухих поленьев, лежащих за печкой, я нащипал лучинок и разжег самовар.
– Дима, на тебе коробочку – собери в нее сосновых шишек. Вот таких. – Я показал ему на шишку, лежащую на земле, и подал картонную коробку из-под обуви. – Собирай там, – я указал ему на сосну с мощной кроной, растущую на пологом склоне горы, чуть поодаль от дома.
Он стал деловито и сосредоточенно собирать в коробочку шишки. И приносить их мне. Штук по десять-пятнадцать.
Я снимал верхонкой с самовара загнутую коленом трубу и кидал шишки в огонь, а вновь приносимые складывал в кучку, у самовара.
Когда я снова ставил на место трубу – огонь начинал гудеть, а из трубы шел белый, приятно пахнущий дым, который уходил от дома и поднимался вдоль склона горы…
Было хорошо сидеть на завалинке, смотреть на дым, слушать «говорок» самовара, стоящего на прочных, почерневших от дождя и времени лиственничных досках настила перед домом, и чувствовать, как приятно погуживает тело от проделанной физической работы.
Подошел Виктор с полными ведрами воды, которую он заливал в бак, стоящий на кухне, и тоже сел на завалинку.
В струе уже почти растворившегося синеватого дыма порхал невесть откуда взявшийся желтый листок березы…
Он то взмывал вверх со струей дыма, то, кружась, опускался ниже, то снова поднимался… «Все как в жизни», – подумал я.
Мы долго молча смотрели на этот листок… Потом Виктор сказал:
– Алик вряд ли приедет сегодня. Погода портится. Байкал уже весь черный…
Женщины пришли из бани распарившиеся: бело-розовые, с завязанными чалмой на голове полотенцами, с легкой ленцой, но в то же время разговорчивые, веселые, смешливые.
Чай заварили еще и со смородиновым листом (заварник, стоящий на резной конфорке самовара, далеко распространял смородиновый свежий дух) и пили его с «ревнивым вареньем» (варенье из ревеня), название которого вызывало много шуток и смеха.
После чая (а для Димыча – обеда) мы с Витей, слегка перекусив, сложили в сумки все необходимое для бани…
Димыч уснул.
Женщины уселись возле печки расчесывать и сушить волосы. Влажно поблескивающие: черным – у Натальи и золотом – у Кристины. Они у нее были длинные. И сейчас казались очень тяжелыми, оттягивающими темно-золотой волной голову назад.
Нам с Виктором в баню было идти еще рано.
До «мужского срока» оставалось где-то еще около часа.
Я прилег на кровать – пристроившись рядом с сынишкой, который спал, сладко посапывая, – отдохнуть немного и почитать.
– Кристина, тебе стопарик-то налить после бани? – услышал я из другой комнаты Витин голос, прервавший женский щебет.
– Не надо, Витюша, – весело ответила Кристина. – Нам, благородным дамам, и вино необходимо благородное. «Приготовь же, Дон заветный, для наездниц удалых (немного перефразировала она строку Пушкина) сок кипучий, искрометный виноградников твоих!»
– Это ты на шампанское, что ли, намекаешь? – спросил Витя ненатуральным, бесцветным каким-то голосом, которым он всегда разговаривал с ней.
– Ну, конечно! – беззаботно и весело, как всегда, ответила ему Кристина. – А у тебя ведь спирт, поди?..
Я тогда читал «Записки из мертвого дома» Достоевского. Помню как меня измучила эта книга своей монотонностью и какой-то беспробудностью жизни каторжан. И которую я читал скорее из упрямства, чем из интереса, желая одного – быстрее ее дочитать…
И вот каким-то странным образом переплелись у меня сейчас в сознании и Витина пикировка с Кристиной, вызывающая улыбку, и содержание «Записок», вызывающее жуткую тоску.
Я услышал, как он в другой комнате зашелестел страницами и начал назидательно, с кавказским акцентом читать:
– Таварищ Микоян гаварил: при царе народ нищенствовал, и тогда пили не от веселья, а от горя, от нищеты. Пили именно, чтобы напиться и забыть про свою проклятую жизнь. Достанет иногда человек на бутылку водки («Интересно, сколько же тогда стоила бутылка водки? Копейку? Две? Три? Сейчас, во всяком случае, наше родное государство спаивает своих граждан опилочной водкой, в простонародье именуемой табуретовкой, цена на которую в 50 раз выше себестоимости») и пьет, денег при этом на еду не хватало…
Бывают же такие совпадения! Я как раз тоже читал про еду, а точнее, про рождественский обед обитателей царского острога: «Священник обошел все казармы и окропил их святою водою. На кухне он похвалил наш острожный хлеб, славившийся своим вкусом в городе, и арестанты тотчас же пожелали ему послать два свежих и только что выпеченных хлеба… Он обошел все казармы в сопровождении плац-майора, всех поздравил с праздником, зашел в кухню и попробовал острожных щей. Щи вышли славные: отпущено было для такого дня чуть не по фунту говядины на каждого арестанта. Сверх того была просяная каша, и масла отпустили вволю».