— Я просто хочу послушать, — Атия поднял на него притухшие голубые глаза, тонко подведенные красками.
— Слушай здесь, дальше нельзя.
Мальчик вспыхнул, закусил губу, и сел прямо на дорожку, упрямо отмахиваясь от непрошенных слез.
За живой изгородью мелодия, разбавленная звоном браслетов, вдруг смолкла, и раздалось гневное:
— Отродье гиены! Я язык разбил повторять, что в этом моменте не нужно частить! Пальцы переломаю! Нееет… — уже вкрадчиво, постепенно вновь набирая обороты. — Когда господин позовет меня, я скажу что не смогу порадовать его новым танцем, потому что один кастрированный выкидыш ослицы никак не может выучить, где на кануне струны!!!
Атия вздрогнул зябко. Евнух вдруг нагнулся, помогая ему подняться, поддержав, шепнул тихо:
— Не ходи, запомни. От шуточек Амани не таких как ты на погост уносили.
Знойно цветут дети юга! Женщины их спелый плод, мужчины — пышное древо!
И от родившей его земли он взял себе лишь лучшее, чтобы дарить своему господину! Словно жгучее солнце плескалось в его крови, сияя сквозь смуглую кожу, чернее и жарче безлунной ночи Магриба были его глаза под крылами бровей, сладким ядом поили губы, отравляя с единого взгляда. Волосы ложились на плечи тяжелым покрывалом с узором рубиновых звезд, пуховым пером на безветрии плыли по плитам сильные стройные ноги танцора, неся гибкий стан. И ни одной нотой не нарушили тишины переходов широкие браслеты на узких запястьях и щиколотках…
Грациозней серны, ласковей кошки, палящим полднем, манящей звездой в полуночи — явился Амани на зов своего господина. Евнухи не успевали показывать путь, да и не было в том нужды, хотя недолго занимал Фоад этот дворец — с закрытыми глазами не заблудился бы, с другой стороны земли пришел бы без промедления по единому жесту своего повелителя, как и подобает тому, кто призван скрасить быстротечные часы до рассвета и заполнить пустоту ложа своего господина.
Наложник лишь на мгновение замешкался перед тяжелой занавесью, руки в узорах хны вспорхнули, пробежали сверху вниз, исправляя изъяны, которых не было. Всего несколько шагов, последний из которых переходит в поклон — струятся черные волны волос, струится шелк одежд на грани скромности и бесстыдства, струится каждой клеточкой послушное молодое тело, преклоняя колени в ожидании воли господина.
Он знал много игр, но пока решил сыграть в эту, потому что по резкой поступи наместника еще не мог сказать, чем раздражен мужчина и насколько он гневен. Опущенная голова — знак почтения, смирения и печали, а еще жест превосходно скрыл злобный оскал, исказивший на миг совершенные черты: на кровати, обняв колени, сидела ненавистная бледная тень, застившая взор господина.
Этот… выкидыш блудливой помойной суки — здесь?! Ему говорили, Аман не верил. Мальчишка — ничто, а в постели разумеет меньше вшивого недоумка, просящего милостыню на базарной площади. И вот теперь эта обморочная немочь — здесь в личных покоях?! — юноша едва мог дышать от ярости. — Куда никогда раньше, никого не допускали, кроме него самого!
Не только чтобы ублажить на ложе: помочь переодеться, при омовении, снять усталость умело размяв застывшие мышцы, разогнать гнев и скуку, тоску страстным танцем и ласками, подать чашу в протянутую не глядя ладонь, когда господин занят неотложными делами до самого утра… Никто не бывал ближе, даже покойница Шахира, а ведь троих сыновей принесла мужу!
И зачем послали за ним тогда? Ноздри чуть дрогнули, различая в тончашем аромате благовоний особый запах, запах свершившегося удовлетворения плоти, который не может не узнать тот, кто помнит это дольше собственного имени. И постель уже сбита немного…
Кровь отхлынула от лица, при мысли, что теперь господин пожелал одновременно наслаждаться ласками их обоих. А потом Аман успокоился: пусть редко случалось подобное, но случалось, и всегда он выходил победителем, потому что на следующую ночь возвращался в покои господина, а соперник нет. По тем или иным причинам…
Поэтому когда Фоад подошел сам и коснулся его, направляя и дозволяя встать, в черных глазах сияла лишь тихая радость и счастье.
— Ты дерзишь, — усмехнулся мужчина, чуть придерживая наложника, который смотрел прямо ему в лицо, за подбородок.
— Накажи! — без тени испуга низко шепнул юноша не отводя взгляда. — Но не лишай больше радости видеть тебя!
Усмешка господина проступила явственнее, и Аман улыбнулся в ответ: так вот что ты желаешь сегодня? Оно есть у меня!
— Что же ты видишь?