— У него до сих пор жар, а идет уже седьмой день.
— Хорошо, — согласился Хаким, — но не абсолютно.
— Его тошнит постоянно… — Рашид задумался на мгновение, — И…
— И?
— Недержание желудка! Первый симптом должен был пройти, второй не может соотносится с ожогом.
— Хорошо! Совсем хорошо! Что еще?
— Вздутый живот, — без запинки отметил Рашид, — и на шее я нащупал что-то, размером с орех!
— Вывод? — довольно поинтересовался Хаким Абдульхади.
Будущий лекарь, а покамест только ученик с испугом поднял глаза на наставника. Тот снисходительно улыбнулся и огласил вердикт:
— Отравление!
Васим тут же, не дослушав, поспешил с докладом.
— Отравление?! — Фоаду не надо было иного предлога. Обе жены ушли так, в никуда… Обе его сыновей от друг дружки травили с равным азартом! Гнев вспыхнул мгновенно ярым пламенем.
Васим молчал, дрожал, но думал. И надумал: Джамаль — вот уж кто настоящая подстилка! Все слышит, все вынюхивает, следит, и невдомек ему, что хозяину-то нужно совсем не это… Но полезен всегда и всем! Мелкая тварь, о которой с равным презрением отзывались и евнухи, и Аман со свитой в серале, и сам господин, оставивший наложника исключительно ради густого цвета кожи и угодливости…
А еще вернее, и евнухи постарались, и Амани — не соперник ему Джамаль, мелочь, планктон. И сохранили, поделив как дознатчика слухов, нечто сравни дрессированной обезьянке!
Угодил и сейчас. И всем сразу, кому смог.
Разбирайся — не разбирайся теперь, зачем Аман эту чашу поднес мальчишке в колодках — Алла Акбар! Вот пусть со своим любимцем господин и решает!
— Господин! Имя злоумышлителя ведомо! — Васим не просто пал ниц, он ползал вокруг, целуя расшитые тяжелыми шнурами и каменьями полы одежды.
Все, что угодно придумал бы Васим, дабы отвести от себя удар.
— О господин, любая кара в вашей воле!
— Имя! — потребовал Фоад. — И ко мне его! Сам допрошу!
Велик был гнев наместника Аббаса Фатхи аль Фоад, что не даром был прозван и врагами, и друзьями, и самим эмиром Гневом небес. Враги бежали с поля боя, увидев подобный взгляд, раздавали имущество женам и детям и заказывали по себе поминальные молитвы. Друзья отступали дабы карающая длань обрушилась, не задев никого из них, а повелитель правоверных сынов Пророка улыбался, считая костяшки четок по именам неугодных ему, кто уже никогда не смутит его замыслов.
Но явление Амани завораживало и самый придирчивый искушенный взгляд. Само по себе, невольно, неотвратимо. Он явился один и так скоро, как будто все это время стоял за соседней дверью в ожидании зова. Юноша словно плыл над плитами, не касаясь пола, под певучий перезвон браслетов, а тонкие воздушные одежды струились вокруг, превращая наложника, всего лишь принадлежность постели для утоления одной из потребностей тела, — в неземное видение. Он не пал ниц, — словно бы поток живого пламени медленно угашая свое сияние, плавно перетек вниз, опускаясь на колени, и черные волны сокрыли лицо, когда голова склонилась с гордой покорностью.
Затишье в ожидании бури. Наконец Фоад поднялся и приблизился сам к застывшему невольнику, меряя его взглядом, тяжелее фараоновых обелисков. Молчание. Тишина. Ни жеста, ни звука. Аман ждал, как и положено рабу ждать приказа господина. Ни в развороте плеч, ни в наклоне головы, ни в неподвижности ладоней и пальцев самый предвзятый наблюдатель не угадал бы напряжения или страха.
Рука мужчины сжалась на горле, заставляя почти запрокинуть голову. Изучив увиденное, Фоад усмехнулся: он умел ценить бесстрашие. Ни бледности, ни дрожи, дыхание ровно колеблет грудь.
— Что ты дал ему? — спокойствие мужчины подобно кипящей под тонкой пленочкой магме.
— Воды, — спокойствие Амани само словно глубокие воды, и черный омут глаз затягивает в бездонную глубину.
— Зачем же?
— Мой господин суров, но справедлив, а наказание уже перешло в казнь вопреки твоим словам.
— Ты смеешь судить о моих словах?
Невзирая на очевидную угрозу, юноша потянулся, опуская угольные ресницы и мягко касаясь губами руки, удерживающей его горло:
— Любое из них для меня свято…
Снова повисла тишина, жесткие пальцы на шее подрагивали, сжимая ее чуть сильнее. Кто знает, кроме Всевышнего, чем могло бы окончиться это молчание опущенных глаз против восхищения, разбавившего горечь ярости, но наваждение разбилось от вмешательства еще одного, всеми забытого человека.
— Юноша может говорить правду, — голос почтенного лекаря казался слегка запыхавшимся.