Аман встал на пороге, ловя первые мгновения пробуждения господина.
— Ты не позволял мне уйти, — шепнул он с лукаво-смиренной улыбкой, в ответ на приподнятую бровь.
Его потянули на себя, и юноша опустился на ложе, как ветер покачивает на воде сорванный цветок. Губы спустились по коже на шее, груди, плоском подтянутом животе, бедрах — сначала легко и едва ощутимо, даже не касанием, а лишь предчувствием его. А затем поднялись обратно щекоча мягкой кошачьей лапкой… И вот они уже жадно приникают везде, где можно и нельзя, как приникают в мучительный зной к источнику. Ладони вздрагивают, пальцы сжимаются как будто в судороге — так молятся фанатики над своей святыней… А руки мужчины запутались в засыпавшей его черной буре волос.
Фоад поднялся, и юноша послушно скользнул, вытягиваясь под ним и раскрываясь. Амани приподнял бедра, ощутив ладони, поддерживающие его ягодицы, и плавно двинулся навстречу. Он принимал в себя мужскую плоть медленно, глубоко, изгибаясь и вытягиваясь всем телом до кончиков поджатых пальцев, играя теми мускулами, которыми чувствовал твердь внутри себя, как переливается мелодия флейты. Тихие стоны напополам разбавляли прерывистое дыхание, а черные глаза мерцали за бархатным занавесом ресниц, вбирая в себя образ того, кому он принадлежал — сейчас… всегда… навеки…
Он плыл в каком-то мареве, словно окунулся в беспамятство, не теряя сознания. Юноша ощутил, как толчками семя выплескивается в него, а руки господина сомкнулись на плечах, омывая спасительной болью. Ему показалось, что в искаженном желанием и наслаждением лице мужчины, он уловил знак, и отпустил себя уже осознанно, в несколько движений бедрами тоже доводя до окончания…
Пальцы на плечах слегка разжались, но не торопились отпускать. Аман бездумно потянулся за ними вслед — вот… Вот сейчас они двинутся чуть дальше, а руки сомкнутся чуть сильнее, обхватывая вокруг и прижимая еще ближе в объятии… Сейчас…
— Ты порадовал меня «пробуждением», — ладонь лишь проехалась по груди, когда господин усмехнувшись встал. — Иди…
Он уже звал слуг. Наложнику не осталось ничего, как подхватить с пола свою одежду и поклониться.
Еще одна ночь закончилась. Мечта так и не стала явью, но по мере того, как он шел переходами, выпрямлялась спина, выравнивался шаг, менялось выражение глаз. Триумфаторы не въезжали в Рим с таким торжествующим достоинством, с каким Амани спускался с заветных ступеней между сералем и господской частью дворца!
Часть третья. Падение
Умар ар-Рахим разменял 22-й год, помощником известного лекаря стал не вчера, и вполне разделял мнение своего почтенного наставника: всех не нажалеешься. Болезни и раны не поражают лишь нечестивых и неправедных, в противном случае не было бы нужды в людском правосудии, и наш бренный мир бы совсем иным. Время идет своей чередой и изо дня в день матери убиваются у постели единственного чада, дети — у одра родителей, недуг становится между влюбленными, чтобы вскоре разлучить их. Смерть и скорбь, которые ты не можешь предотвратить, страдание и слезы, которые не можешь облегчить, — тяжкое бремя, но если сопереживать, распахнув душу, по каждому, то не выдержит уже твое собственное сердце.
И все же, юного наложника наместника благословеннейшего эмира было как-то пронзительно жаль!
Может быть оттого, что мальчик не ныл и не капризничал, покорно снося все, что с ним делали. Лишь иногда, когда думал, что никто не видит его, тихонько плакал… И совсем не походил на избалованное изнеженное созданье, которое можно было ожидать, исходя из противоречия между тяжестью наказания за неповиновение господину и положением любимца.
Атия болел долго и тяжело. Жар не подымался до бреда или беспамятства, но упорно отказывался проходить, держась на одном и достаточно высоком уровне не первую неделю. Ожоги сходили с тонкой нежной кожи настолько медленно, как будто задались целью поставить рекорд, а в желудке не задерживалось ничего, кроме пары ложек какой-нибудь пустой мешонки. Его поили чаями и отварами, чтобы избежать обезвоживания, но на такой диете мальчик исхудал до состояния тени, и несмотря на все лечение, ослаб еще больше, чем сразу после наказания.
Ему было больно глотать, разговаривать, двигать руками, мучили боли в груди, измученном кишечнике и желудке. Беспомощно вытянувшись на мокрых от липкого холодного пота простынях, он окидывал своих сиделок и врачей отчаянным взглядом лихорадочно сверкавших глаз, казалось, спрашивая их всех — за что вы до сих пор издеваетесь надо мной и не даете умереть, почему так жестоки?