Абдульхади задумчиво потеребил бородку, не торопясь с ответом, покосился на обессилено опустившего ресницы мальчика, и вздохнул: как тут ответишь! Да, было бы честнее, но не в том смысле, как спросил грозный наместник. И дураку давно стало бы ясно, что мальчишке в наказание, а не в радость и господин, и его утехи, а почтенный лекарь глупцом не был… Однако жизнь имеет свойство меняться, и пока еще она не угасла совсем, не стоит торопиться и тушить ее огонь.
— Мальчик поправится, — тихо и мягко проговорил лекарь. — И из лекарств ему нужно только два: время и… желание.
Он все же сказал это, хотя знал, что рискует. Его предшественник не смог сотворить невозможное, так что новорожденный сын наместника родился мертвым, в пуповине, а молодая красавица Зорайда изошла кровью. Кому-то нужно было заплатить за их смерть, и этим кем-то стал его коллега, хотя и предупреждал… Что в том, превратности судьбы всегда подстерегают тех, кто так или иначе близок к сильным мира.
— Ты хочешь сказать, что… — гроза ожидаемо подошла вплотную, но старик лишь кивнул.
— Он не борется за себя. Ты повелел строго наказать его за непослушание, но он сейчас наказывает себя еще суровее… Будь великодушным, дай время исцелиться недугу, который не столько в теле, сколько в душе. Твой дар, эфенди, все же не сосуд, который можно слепить из мертвой глины, обжечь и поставить на полку. Даже пса вначале надобно приручить.
Мудрец был уверен, что сказал все, что было надобно, но не озаботился убедиться, что его услышали. А быть может, он, как и все это племя, в чем-то превосходившее по наивности годовалых младенцев, был уверен, что мысль, воплощенная вовне, наполненная звуком и смыслом, — способна изменить что-то сама по себе, просто потому, что была сказана.
И вполне вероятно, что он, как и все мудрые люди, понимал, что изменить что-то уже невозможно…
Кто знает, кто ответит… Хаким Абдульхади никогда не был склонен к пространным откровениям.
Одно он все же изменил: в то время как наместник был занят разговором с почтенным лекарем, некто, кого здесь не должно было быть, бесшумной тенью скользнул мимо, и мальчик вдруг ощутил у себя на лбу осторожную руку. Она касалась легко, чутко, как будто спрашивала тревожно, а не привычно проверяла жив он еще или нет… Пошла дальше, отведя настырно липнущие тяжелые волосы, ласково перебрала их, кончиками пальцев пройдя по ушной раковине и уже откровенно погладив щеку… Когда прикосновение прервалось Атия даже вздохнул судорожно, выдавая разочарование и растерянность. Но открыть глаза боялся, боялся, что это лишь бред…
Кисть, лежащую на груди немного сжало, и мальчик почувствовал что-то необыкновенно нежное, живое у пальцев… А потом все оборвалось, и он опять остался один, заблудившись в муторном кошмаре, составлявшем его существующую, а не придуманную жизнь: слезы подступили вплотную к зажмуренным векам.
Голоса тем временем отдалились совсем, все звуки затихли, и только тогда он решился открыть глаза и взглянуть на свое наваждение — и задохнулся о потрясения: сам не осознавая того он держал на ладони цветущую ветку олеандра с гроздьями бутонов…
Дороже всех сокровищ стала для несчастного невольника обычная цветущая веточка, какими полон пышный сад сераля! Он уже не верил в ангелов. Точнее, не верил, что кто-то из них может явиться, чтобы хотя бы утешить его, а не спасти, но знание, что где-то рядом есть человек, который отнесся с состраданием к его судьбе — согрела сердце мальчика.
Нет, его не всколыхнула мысль об избавлении, о побеге, который мог бы готовить неведомый друг! Но как Господь согласился пощадить города ради одного праведника, так вера в лучшую сторону мира вновь распустилась в душе ребенка от простого знака сочувствия и целомудренной ласки. И снова захотелось жить, и болезнь перестала казаться последним тяжким испытанием перед концом, неотвратимым, как воля безжалостного хозяина. Атия впервые за долгие ее дни попытался подняться, подозревая, что драгоценный дар отнимут у него, попросту выбросив, как нечто нестоящее внимания. Либо же наоборот, что цветы вызовут вопросы своим появлением, и там, где достаточно одного неосторожного слова, он невольно навлечет грозу на своего доброжелателя.
Встать получилось не с первого раза, тошнота подступила к горлу, хотя желудок был пуст. Мальчика вело и шатало весь долгий путь от постели и обратно, и Атия очень боялся упасть, потому что тогда наверняка кто-нибудь тут же прибежит на шум. От слабости темнело и мерцало перед глазами, гудело в ушах. Возможно, лекарь прав и стоит хотя бы попытаться есть чуть больше, но ему случалось худо от одного вида пищи.