Недуг, несмотря на свою тяжесть, стал его надежным убежищем. Защитой, как враг, о котором знаешь, что он убьет тебя, получив требуемую выгоду, но до поры не дает другим глумиться ради забавы. С горькой иронией мальчик опустил цветы туда, где наверняка никто не будет искать за ненадобностью — в ненужный пока ларчик с маслами, и так же, держась за стену, вернулся в кровать, жалея, что сейчас не может оставить подарок с собой. Ведь когда он сможет даже посмотреть на них в следующий раз, цветы наверняка завянут, так и не распустившись… Почему-то это показалось ударом более страшным и несправедливым, чем все, что случилось с ним раньше, и когда вернулся один из евнухов, должных присматривать за больным, юный невольник спал, но на щеках еще не высохли слезы.
Однако сон был спокойным без снадобий, и его не стали будить, а проснувшись Атия впервые о чем-то попросил сам: нельзя ли ему будет немного посидеть в саду. Когда на следующий день об этом сообщили почтенному лекарю, Хаким Абдульхади рассудил, что это добрый знак. Как видно, воля к жизни еще не до конца оставила любимого наложника, и мальчик вполне вероятно сможет преодолеть болезнь, если только терпение грозного шейха не кончится раньше. Само собой, что в сад нести недужного он не позволил, пока тот не окрепнет хоть немного, но разочарование скрасил другой, не менее изумительный подарок.
Откуда взялись у евнуха, сменившего подле него Бараката, свитки с чудесными историями, мальчик даже спросить решился не сразу, сердцем угадав в этом знаке ту же жалеющую его руку. Поскольку лекарь одобрил такое занятие, мудро определив его как часть лечения, лекарство, до которого они с Умаром попросту не додумались, упершись в симптомы, хвори и снадобья от них, — никто не отобрал безымянное послание надежды.
Увы, Атия, уже вполне сносно понимавший язык и объяснявшийся на нем в пределах отведенного ему тесного мирка, не мог читать их сам, и не разбирал многих слов. Все же, волшебные сказки о путешествиях и приключениях завораживали все равно и мальчик сам не замечал, что вновь прося на удивление терпеливого Асима повторить что-то и объяснить, тем самым делает очередной шаг, все дальше отступая от голодной ненасытной бездны.
Он знал, что до постели господина эта дорога доведет его еще нескоро, и будто бы лелеял в ладошках каждый миг, не омраченный болью неминуемого стыда, либо тоскливым ожиданием ее. И дольше всех других его не оставляла мысль, однажды встретить того, чья рука единственная поддержала его, взглянуть в глаза и поблагодарить за то, что часы печали уже не казались настолько черными и беспросветными.
Мальчик поправлялся медленно, но все же это было выздоровление. Постепенно ему было разрешено вставать — нечасто, немного, но это тоже имело свое значение. Даже если касалось всего лишь необходимости справить нужду, чтобы спокойно переносить чужие прикосновения к срамным местам, — Атии каждый раз требовалось напрягать всю его волю, отнимая последние силы, которых и так с трудом накапливались жалкие крохи. Теперь суровая необходимость терпеть, что до него дотрагиваются, отпала в большей мере, и уже не бередила в душе раны от того надругательства, которое творил с ним хозяин.
И продолжит творить дальше, как только болезнь отступит совсем…
Знать это было тяжело. Любуясь причудливой игрой лучей на сочной зелени в тени укромного уголка, куда было позволено выходить больному, мальчик спрашивал себя — не пожалеет ли он вскоре, что у Амани не поднялась рука довести свое намерение до конца, решив его судьбу за него и избавляя от позора самым надежным способом из всех. Смысл сплетен прислужников, скучающих при полуживом мальчишке, не прошел мимо, но Атия не упрекал его и не винил, видя вокруг себя достаточно причин, чтобы сердце юноши ожесточилось. Наложников не спрашивают ни о мыслях, ни о чувствах их, но разве ошейник может лишить души, и кто знает, какие бури бушуют в ее глубине…
И что может ждать каждого из них в итоге? Смерть страшила по-прежнему, особенно сейчас, когда боли мучили мальчика все меньше, ведь жизнь — самый первый и драгоценный дар Господний. Неблагодарно отвергать его лишь потому, что страшно взглянуть перед собой!
Нет, Атия не смирился со своей участью, но не находя другого способа спасения, кроме смерти, отказался от него уже осознано, а не из страха, присущего всему живому. Он просто принял то, что есть, как принял имя, на которое приходилось отзываться. Так, заключенный, не губя себя в отчаянных и бесплодных попытках выбраться из узилища, откуда нет выхода, пытается обрести свободу в ином смысле, отыскивая ее в том, что заключено в нем самом. Кто посмеет сказать, что ведает Божий замысел, но если позволить себе хоть на мгновение усомниться, что каждое слово наше имеет свой смысл, тогда действительно остается только наложить на себя руки!