Мужчина оттер последние следы слез и рвоты с бледного личика доверчиво прижавшегося к нему мальчика, и тяжело вздохнул, глядя на слипшиеся потемневшие стрелочки ресниц: Алла Карим! Он же совсем дитя еще…
Рожден и жил свободным, воспитан был не для господской постели… Он гибнет здесь! И никакого яда не нужно для того, — ярость разъедала сердце, более горькая от осознания собственного бессилия.
Что можно сделать, чтобы избавить мальчика от непосильного для него жребия? Встать, взять его на руки сейчас и унести отсюда? Куда… и далеко ли они ушли бы? Продать наложника Фоад не согласится, даже если имелась нужная сумма. Выкрасть? Одна идея фантастичнее другой! Даже если придумать успешный план, спрятать мальчика негде. Разве что бросить все и бежать через полмира, попытавшись вернуть его на родину… И сложить голову обоим наверняка!
Еще один тяжелый вздох, прервали торопливые шаги, ответом на самые черные мысли, — кого искали, было предельно ясно. Евнух почти бежал и не сразу смог остановиться. Увидев открывшуюся картину, глаза его округлились в крайней степени удивления, но спросить и сказать что-либо тот не успел.
— Разве ты не должен присматривать за ним?! — гневным шепотом обрушился на Асима молодой человек. — Он запросто мог разбить себе голову о плиты, если бы я случайно не проходил мимо!
Как только смысл слов и ситуации в целом дошел до понимания прислужника, евнух заметно сбледнул с лица.
— Скажи спасибо, что не окажешься у палачей еще до рассвета, — мужчина едва подавил желание пнуть сапогом Асима, кинувшегося к мальчику с проверкой, и загородил его от евнуха. — Я сам отнесу его, а тебе следовало бы уже бежать за лекарем!
Засоню словно ветром сдуло, и это значило, что уже через несколько минут будет переполошена добрая половина сераля, а последние мгновения, пока можно безнаказанно побыть рядом с юным наложником господина, уже стремительно истекали… Кончики пальцев с трепетом скользнули по линии щеки, а сердце дрогнуло и разбилось на острые осколки: зачем люди сами убивают красоту, ее так мало в мире! К чему ломают то, что нужно хранить как драгоценнейшее сокровище из сокровищ! Грязными руками и с еще более грязными помыслами губят то, на что должны молиться! Аллах, что стало с твоими детьми…
Невыполнимые обещания так и не сорвались со сжатых в скорбном гневе губ. И слышать их было тоже некому: мальчик не пришел в себя даже когда дрогнувшие вдруг руки под возмущенные реплики евнухов бережно опускали его на подушки, укладывая удобнее и целомудренно избегая касаться бедер и ягодиц. Атия лишь вздохнул прерывисто, когда они разжались.
Как роса на густой траве в раннем утреннем свете — на ресницах повисли переливаясь капельки слез, но ни жуткая слабость во всем теле, ни головная боль не имели к ним отношения. Атия проснулся только к вечеру следующего дня, и первое, что он ощутил — было чудовищное чувство потерянности, обреченной безысходности, — как если бы он заблудился в густом лесу, — от которого сердце заходилось совсем не образно, и губы начинали дрожать сами собой. Мальчик не помнил в подробностях, что произошло после того как он упал, но забыть твердое плечо у себя под головой, тихо баюкавшую его колыбель рук, теплое покрывало слов — было невозможно. Такое не забывается!
И тихо презирал себя сейчас. Он знал, что слаб, но не потому что безропотно покорился своему хозяину, не потому, что не выбрал смерть участи предмета обстановки для сугубо мужских нужд, а срамное и тайное отверстие в его теле, природой и Богом предназначенное совсем для других потребностей — давно превратилось именно во вход, сосуд для семени. Не потому что выплакал уже наверное так много слез, что и не знал, что их столько может быть в одном человеке… Но есть ангелы возмездия, есть ангелы, посылаемые во спасение, и есть приходящие для утешения. Как смеет он роптать сейчас?!
Мальчику не надо было открывать глаза, чтобы понять, что его ангела-утешителя больше нет рядом и он снова один, наедине со своим уделом, казавшимся теперь вовсе неподъемной ношей. И очень жалел о том, что не сподобился поднять голову и заглянуть в глаза, свет которых вновь омыл его от скверны и сохранил рассудок, разогнав окутавший его мрак. Как смеет он требовать что-то еще, когда самое главное уже получил!
Следовало подумать не только о себе, — не навлекло ли выказанное участие, какой-нибудь кары на его спасителя, ведь мирок сераля тесен и закрыт, и кроме евнухов к наложникам никого не допускали, а этот человек служителем гарема не был, почему-то это Атия знал точно. Мальчик побоялся даже спрашивать о том, что случилось на лестнице, чтобы не привлечь грозы: хозяин и без того наверняка рассердится, что забаву снова придется отложить… Так и случилось.