— Жаль лишь, что на прощание не довелось вновь насладится дивным танцем того пламенного юноши, что так запомнился мне, — вдруг уронил Черный Мансур.
Не то чтобы завуалированный вопрос князя гор был неясен и неожиданен, во всяком случае, это был не первый намек о наложнике за время их переговоров. О случившемся по утру в серале, как и о предельно четком приказе господина, само собой, Мансур узнать не мог, не говоря уж о том, что правом приказывать ему, к великому сожалению, — наместник не обладал. Но с трудом забытый гнев на дерзкого раба мгновенно возвратился и сторицей. Фоад потемнел лицом, в тигриных глазах зажглись звериные желтые искры.
— Жаль, увы, — с усилием процедил мужчина, — тому причиной обстоятельства, а не неуважение.
— И в мыслях не держал упрека! — князь улыбался, но тоном его можно было порезаться до крови.
— Как и я, — еще суше отрубил Фоад. — Тем более что вынужден признать всю правоту тогда же данного совета относительно Амани. Мне следовало раньше хорошенько плетью поучить его, чтобы и в мыслях никогда не смел забывать свое место!
К концу речь наместника уже напоминала рык, и его собеседник невольно изумился: каким бы дерзким не оказался прекрасный юноша, что за проступок мог вызвать в мужчине такую ярость, хотя Гнев небес не отличался кротостью нрава. Что-то тревожно потянуло в груди холодком, одновременно убеждая, что раз Фоад до сих пор баловал фаворита, то и сейчас не причинил ему вреда, и надеясь, что столь неистовый гнев сыграет на руку его собственным интересам.
— Так каким же будет ответ на мое предложение? — небрежно поинтересовался князь. — Одно распоряжение — и в обмен на танцы этого мальчика, нужное золото окажется у вас так быстро, что позавидуют джины…
Проклятый колдун! Демоны ему что ли нашептали!
Однако Аббас Фатхи аль Фоад — воин, а не ростовщик! И то, что он обнаружил по возвращении, копнув чуть глубже, чем обычно — не обнадеживало, особенно в свете новых происков неверных и двух последних неурожаев. А учитывая истинное положение в столице и расстановку сил, деньги нужны были немедленно, но…
— Чтобы поправить казну, я привык отрубать ворам руки и головы, а не торговать рабами! — резко бросил Фоад.
Даже если бы Амани был жив! Ибо одно дело богатый дар одного владыки другому в знак признательности либо же скрепляющий договоренность, а совсем другое — распродавать имущество.
— Что ж, — тот, кого здесь называли Черным Мансуром, поднялся, делая незаметный знак своим людям, — нет — значит, нет. Я искренне сожалею, если оскорбил достойного хозяина.
Голос звучал без тени издевки, но сами по себе слова не располагали к спокойствию и благодушию.
— …но мы, горцы, дикий народ. Если что-то хотим, то можем отдать взамен последнее. Это было предложение о равноценном обмене, а не торг! Еще раз прошу благородного хозяина меня извинить, и уверен — больше подобные недоразумения между нами не встанут.
Князь ушел прежде, чем красная пелена гнева успела окончательно ослепить мужчину, но подставленная безликим невольником чаша полетела в стену, оставляя на ней густые разводы. Бешено раздувались ноздри, а рука судорожно сжималась и разжималась на изумрудной рукояти парадного кинжала… Почему-то Гневом небес овладело чувство, что сейчас он проиграл какую-то важную битву.
Хотя в чем крылась суть — какой-то наложник, пусть и прекрасно обученный!! — мужчина вообще не хотел думать об этом, иначе он не запретил бы упоминать о Амани.
Что за день! Аббас Фоад не желал и не умел проигрывать — с недругом-союзником он еще разрешит все вопросы, а пока… Он знал, чье безропотное послушание вернет ему уроненный покой и довольство перед началом нового дня, и стремительным шагом направился на половину сераля.
Рассеялись покровы тьмы, и будто в жесте благословения первые лучи ложились на склоненную голову наложника, окрашивая светлые волосы мальчика в более насыщенный густо-золотой с розоватым отливом цвет и играя на гранях самоцветов в них. Он уж не ждал ничего дурного нынче, хорошего тем более, а переживания и думы очередной бессонной ночи — сильно утомили. Обессиленный, опустошенный Атия не сразу даже различил звук приближающихся шагов тяжелой поступи наместника и вздрогнул, когда занавеси отдернулись.
Однако в этот раз больше от неожиданности нежели от страха. Страшнее всего неизвестность, а для чего явился к нему хозяин и что потребует, сомневаться не приходилось. Он пережил довольно таких ночей, кто знает, сколько еще переживет, пока воля господина не оборвет и его существование пусть так, но избавляя наконец от гнета позора и стыда.