Умиротворение, владевшее им после молитвы все еще грело сердце и странным образом придало смирения не дрогнув встретить свой плачевный жребий, который не оплакивать не мог, умываясь собственными слезами вместо росы. Атия лишь отдаленно удивился неурочному часу: бдение наложников в ожидании господина обычно уже давно окончено, и жизнь затухала на ночной половине дворца, дневные же заботы только начинались и то — для многочисленной прислуги, а само собой не повелителя. О пире мальчик ничего не знал, да и зачем кто-то стал бы говорить ему, ведь северянин не танцор, не музыкант, чтобы потешить самолюбие грозного владыки перед его гостями? Иная мысль вдруг поразила юношу.
Когда в отличие от прошлой ночи, наместник не послал за ним, Атия испытал лишь облегчение и благодарность. Не то чтоб он подумал, что Гнев Небес предался безутешной скорби по любимцу — представить нечто подобное было еще сложнее и напраснее, чем всерьез уповать на то, что в следующий миг голубь спустится с небес неся в клюве еще одну цветущую ветвь, чтобы его утешить! Но все же… Из пересудов мальчик успел понять, что черноокий юноша прожил подле наместника долгие годы и пользовался его вниманием несравнимо чаще, чем все прочие вместе взятые. Жестокий господин не убивал своего прекрасного танцора, Амани сделал это сам, насколько ценится жизнь наложника Атия тоже успел убедиться… но ведь погиб тот, кто так долго жил в твоем доме, был тебе близок… любил тебя.
Даже потерявшуюся кошку жалеют больше! В глазах мужчины не было теней печали, одежды отличались еще большей пышностью против обычая, а губы, впившиеся в шею пахли вином. Все просто: хозяин возвратился с празднества и потому так задержался, явившись к новой, еще недоломанной игрушке, когда впору было снаряжать похороны. Недоумение сменилось ужасом — бес, лютый черный бес…
Между тем, безотчетный трепет нежной жемчужины пришелся по душе мужчине усмиряя досаду и гнев, как ожидалось. Его дивный подарок, чья экзотическая хрупкая краса была сравнима только с прозрачным светом северного сияния в небесах его дикой родины, в последнее время исправно оправдывал чаяния господина тем, как покорен был его власти. К тому же Атия обладал одним неразменным достоинством — его кротость была искренней, а не искусственно привитой или наигранной, в отличие от прочих.
В первую очередь именно поэтому, он запретил пускать мальчишку к остальным наложникам, чтобы не набрался их манер, набивших оскомину приемов и всякой лишней дури, пытаясь интриговать вроде…
Прежде чем сорвалось имя зарвавшегося строптивца, мужчина осадил сам себя, полностью переключаясь на белое и восхитительно нежное тело его Жемчужины, любуясь зрелищем, как его разрывающаяся от притока крови плоть движется в тугом отверстии меж округлых половинок, наслаждаясь едва уловимой дрожью стройных бедер и ощущением беспомощно сжимающихся под ладонями ягодиц. Мальчик невинен, послушен, а что неопытен — так это поправимая беда.
В минуты радости мгновения пролетают незаметно, всего лишь оставляя после себя тень грусти о том, что уже не повторится, и сменяясь чем-то новым с приходом нового рассвета… В часы печали время тянется как цепи за приговоренным. Мальчику казалось, что прошла если не вечность, то по крайней мере долгие годы с тех пор как его подарили наместнику для утех ложа. Тем более, что для него это время вместило множество событий, которые столь многое перевернули в нем.
Только несведующий уверен, что тесный мирок сераля настолько тих, что всегда будто бы погружен в оцепенелую дрему. Для того, кого само его существование стало сокрушающим открытием, — хватало впечатлений и переживаний! Насилие, отнявшее невинность не столько тела, сколько души еще до того, как он успел задаться вопросами о плоти и ее желаниях. Болезнь и ее причина, последовавшие за долгим выздоровлением, и сам мир в котором все это возможно… Атия больше не роптал, найдя для себя ответ, отчего Господь по крайней мере не принял его к себе еще ребенком, там, в догорающей обители, покуда рассудок его еще был так же чист и девственен, как и тело. Ибо в чем тогда заслуга любви и веры, если жизнь лишь очарованный сон, а глаза не видели ничего, кроме икон?
Легко благодарить Бога за дни покоя и счастья, куда труднее славить Его в дни испытаний и бед, и тем ценнее то доброе, те искры тепла и света, которые несмотря ни на что не позволяют захлебнуться среди мерзости, жестокости и боли! Мальчик благодарил в молитвах своего утешителя за то, что тот где-то есть на этом свете, и только одно его тревожило, заставляя сердечко болезненно сжиматься.