- Не иди...
- Разве я опоздала?
- Нет...
Зачем же указывать мне, подумала Лоиль и, не оглянувшись, толкнула дверь. Чтобы не раздумать. Ей всегда было тяжело входить сюда, воздух казался спертым и плотным, со сладким привкусом тления. Хотя окна и были распахнуты настежь, и в густо-синих и алых витражах сиял отблеск влажной висящей над тополями звезды. Ветер трепал, ерошил сад, резные листья обрисовывались на фоне неба, и сад был похож на лес. Запахи влажной зелени и земли врывались в покой, мешаясь с ароматом белой наранхской сирени, расставленной в плоских тяжелых чашах с наплавленным узором звезд и цветов. Ковер, сшитый из шкур белых локайских лис, был брошен на мозаичный пол у постели, ноги утопали в нем по щиколотку, прикосновения меха доставляли блаженство, а шаги делались неслышными. А на постель глядеть не хотелось. Едва взгляд поворачивал туда, у Лоили начинался спазм удушья. и она неслась к окну, перегнувшись через подоконник, долго пила настоянный на весенней листве воздух. А потом, стиснув зубы, обращалась к своим обязанностям. Обязанности были несложны. Верховная чаще спала, и тогда достаточно было сидеть подле нее, иногда подать воды, взбить подушку, и Лоиль склонялась, тщательно пряча брезгливость. Когда же речь заходила о делах, девушке приказывали уйти.
Брезгливость можно было и не прятать: верховная была слепа. Хотя иногда Лоили казалось, что та видит тех, кого любит. И поворачивает взгляд на огонь свечи. Но потом заглядывала в ее длинные глаза с неестественно расширенными зрачками в яшмовых овалах радужки и понимала. что заблуждается. Ей делалось страшно. Лицо верховной было похоже на изуродованную шрамом маску, а руки, лежащие поверх одеяла - в них часто приходилось втирать лекарства - иссечены тысячью мелких незаживающих царапин. Лоили было отвратительно это и иногда казалось. что верховная не может ни двигаться, ни говорить. Это была страшная, продлеваемая насильно агония. А Райнар прикасался с нежной лаской к этим ужасающим рукам, к этой маске лица - и ему не было противно! Лоиль не понимала его. До какого-то дня он казался ей щенком, глупым и нахальным, хотя и был старше ее на год и словно не замечал ее презрения. А она ходила и злилась на него. А однажды, придя сюда, в этот покой. вдруг увидела его в луче света с динтаром в руках, тяжелые рамы качались и луч плясал, и его темные, как кора ореха, волосы отливали золотом, а лицо и вся тонкая вытянутая фигура - как рисунок на старинных гобеленах. Бронза с розовым и текучий воск. А голос чужой: взрослый, глубокий и бархатный. Он пел для верховной, как мог бы петь его отец. Ничего не видя вокруг себя. Лоиль застыла, покачнувшись, осознавая, что он похож на древнего северного короля, Предка, приведшего в Двуречье их народ. И полюбила его.
"Ибо крепка, как смерть, любовь;
люта, как преисподняя, ревность;
стрелы ее - стрелы огненные.
И великим водам не дано загасить любви,
ибо она - пламень весьма сильный."
Лоиль увидала черноволосую осунувшуюся девушку у витой колонки балдахина и задохнулась. Вот уж кого ей меньше всего хотелось бы видеть. Могла бы позаботиться о том, чтобы не мозолить глаза. Знает же, как Лоиль не терпит ее, любимицу горбуньи и ее примерную ученицу. Дара, дочка цветочницы из предместья Прачек. Уродина. И смеет любить Райнара, ее Райнара! Если Лоиль дочь командующего, это не значит, что у нее нет глаз! Райнар никогда не унизится до этой... Хотя его мать... А ее отец... Мать молчит, но Лоиль не слепая. А простолюдины смеют петь и рассказывать легенды. И Райнар... Она топнула ногой и крикнула, что это ложь. И что этого не было никогда. Никакой Хатанской кареты и никаких молний на клинках, а Стрелки - сказка для маленьких. А он показал ей сожженный до половины клинок и сказал. что нет ничего дурного в такой любви, и сказал, что если бы не был сыном своего отца, то не отказался бы быть сыном ее. Лоиль подумала, что возненавидит его. Мать, увидев клинок. сказала, что незачем носить в дом испорченные вещи и хотела выбросить его, а потом Лоиль увидела тот же клинок в покоях верховной и поняла, что мать опять что-то скрывает. Не-ет, ей вовсе не хотелось видеть эту дурочку Дару. Ее и Сверрира, сына горбуньи. Тот весь пошел в матушку и ходил за верховной, когда горбунья болела - а теперь это случалось часто. И смотрел на верховную такими глазами, что Лоиль не выдержала однажды:
- Не пойму, чей ты сын - моего дяди или мужа верховной!
У них ведь были одинаковые глаза: длинные, синие, обреченные.
Сверрир виновато улыбнулся, улыбкой напоминая мать. Вот так же он улыбался, глядя на Дару. Лечец несчастный. самое мужское занятие!.. Сверрира в покое не было, зато была мать Лоили. Лоиль вздрогнула. Она стояла в тени высокой створчатой двери, и мать ее видеть не могла. Сидела на краю постели, наклонясь к верховной, профилем к Лоили, и лицо е было хмуро. Верховная утопала в подушках, раскрыв глаза. И тогда Лоиль чуть ли не впервые услышала ее невнятный голос:
- Ис-тар, я прошу тебя...
- Ты не должна говорить так. Твоя жизнь драгоценная для нас.
То ли слишком дрогнули губы, противореча словам, но Лоиль поняла. что мать лжет.
- Ты понимаешь: это агония. Мне легче умереть, чем переносить то, чем вы пытаетесь поддержать мою жизнь.
Лоиль удивилась. Ей казалось до сих пор, что верховная ни о чем не догадывается, они долго и старательно обманывают ее, и им удается их обман. А та все знала?! О Предок! Лоиль поняла. что верховную можно уважать. Маска верховной исказилась:
- Сделай это, Истар! Никому другому я не смогла бы это сказать. Ни Мэю, ни... Гэльду. Им будет... жаль.
- А мне... не будет?
- Ис-тар...
- И вообще, эта девочка... - Истар указала рукой на откинувшуюся к столбику бледную Дару. Лоиль подумала, что та сейчас упадет без чувств.
- Она... не скажет ничего.
Каждое слово давалось верховной с трудом, лоб покрылся испариной. Неимоверным усилием подняла она руку и накрыла ладонью запястье Истар. У той стало страшным лицо.
- Я... не могу.
Не могу, не могу! Хотя это так быстро решило бы все. И Гэльд...
Лоиль закричала.
Истар вытащила ее в переднюю. У матери были железные руки, и Лоиль висела в них, как тряпичная кукла, закатив глаза. У стражников были потрясенные лица.
- Ей плохо, - сказала мать. - Воды. И Христю к верховной, скорее!
Истар подчинились беспрекословно. Лоиль сжимала губы - это было единственное, на что она была способна сейчас - и отчаянно мотала головой. Вода текла по подбородку, по шее, расплескивалась. Истар устала Лоиль держать.
- Помочь? - спросил участливо стражник.
- Нет, - отвечала Истар резко и поволокла Лоиль за собой почти силой, едва не выворачивая руку - та спотыкалась, готовая рухнуть, не в силах идти. К счастью, идти было недолго. Мать втащила ее в тесный сводчатый покой и бросив на бело-пятнистый мрамор, первым делом заперла дверь. Дверь была двустворчатая, высокая, с тяжелым засовом, Лоиль следила за матерью из-под растрепанных волос и ей делалось страшно - сдвинуть такой засов ей не хватило бы сил. И кричать бесполезно. Истар задернула бронзово-черный занавес и обернулась к дочери. У нее было страшное лицо. Лоиль не могла сопротивляться, Истар за плечо подтащила ее к противоположной стене и снова бросила на колени, и если бы не держала ее, то Лоиль упала бы навзничь; ее одежда была в беспорядке, прическа рассыпалась, волосы душистой спутанной завесой закрыли лицо, но сквозь них Лоиль увидела то, чего никогда не видела прежде и не могла и предположить, что такое существует. Перед ней среди голых каменных столбов висел на цепях блестящий щит с бронзовым жестким ликом, и к нему от бронзовой чаши поднимались языки огня, а в глубине ниши, за щитом, стояла эбеновая женщина, укрытая покрывалами, с золотым обручем у висков. Под ноги женщине была брошена золотая и тонкая сунская ткань. Они были в святилище Предка и Черной Сестры.