— Идеи — одна за другой. Еще недавно собирались всех сселять. Теперь наоборот: хутор для каждой бригады… Ну, в порядке эксперимента, конечно, сделаем, — сказал заместитель начальника управления. — Посмотрим, что получится. Опыт этот должен быть. Да и не везде такой комплекс возможен…
На это у Задорина тоже имелись свои соображения. Комплексы, как он мыслил, должны были строиться на средства, выделяемые на жилищное строительство, подобно тому, как строятся, например, дома в городе. Их следовало узаконить именно как жилье, а не производственный придаток к оленеводству. Тогда затраты на их строительство и содержание не лягут на себестоимость производимой продукции. Ссылался на постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О мерах по дальнейшему улучшению жилищных, коммунально-бытовых и социально-культурных условий жизни сельского населения».
— Стоимость только одной квартиры в Магадане — несколько десятков тысяч рублей. Но ведь надо! И строят, — доказывал Виталий. — Почему же не надо в тундре?… Говорят, дорого. А все дело в том, что оленеводство слишком долго было рентабельным, не требуя почти никаких капиталовложений. Не привыкли вкладывать в него средства! Оленеводы жили, как в прошлом веке, и давали десятки и десятки миллионов прибыли. Мы перед ними в моральном долгу. Из одного только морального долга мы должны бы все это построить!.. Я предлагаю программу, ориентированную прежде всего на оленевода. В конце концов, человек для оленя или олень для человека?!.
Вот это, о «моральном долге», звучало уже мечтательно, хотя я-то Виталия как раз очень хорошо понимал. Я понимал так: пусть даже его эксперимент в «Победе» не увенчается успехом, то есть не добьются поселившиеся в его комплексе и обихоженные вернувшимися женщинами оленеводы, не выдадут спустя положенные два-три года желанного увеличения поголовья, а строить эти комплексы все равно надо… Но все только начиналось, и как оно обернется в действительности, угадать сейчас было невозможно. А посему вернемся к тому, что уже существовало в реальности, что можно было осязать, то есть к домикам, в одном из которых мы с Дмитрием Константиновичем сидели в тот вечер и вели свой разговор. Одна свеча догорела, поставили другую. Алена вдруг примолкла, потом раскапризничалась, раскашлялась каким-то нехорошим сухим кашлем, жаловалась, показывая на грудь, что там болит. Она, оказывается, недавно приехала в тундру, до того была в детском саду в поселке, Ходьяло скучал по ней и забрал. Кроме того, она там простыла. Назавтра Дмитрий Константинович должен был уезжать с нами, чтобы лететь потом в Билибино, на слет. Я убеждал его везти дочь обратно, показать врачу — очень похоже на воспаление легких.
— Заболеет — на слет не поеду, — встревоженно сказал Ходьяло.
Заглянул Ильченко, чтоб показать мне, где будем ночевать. Уходя, я еще раз посмотрел на картиночку на стене. Полунагие люди в грациозных позах, яркие синие и пурпурные пятна легких одежд. Нарцисс не мог никак оторваться от своего отражения в воде, Аякс рушился на меч. По небу бог солнца гнал свою колесницу, рыжеволосая нимфа не сводила с него глаз, за что и была превращена в подсолнух… Эх, и это здесь, в омолонской глуши!.. Ночевали в пустовавшем домике. Там уже топилась печка, кипел чайник, сидели ветврач, механик и другой вездеходчик — Федоров. Русоволосый, крепколицый, скулы и подбородок ровным слоем покрывала светлая недельная щетина. Отпусти он бороду — вылитый был бы Семен Дежнев, каким изображен он на маяке в Наукане. Разговор велся об охоте, о рыбалке, точно так же, как ведется он повсюду, — с разведением рук в стороны, только руки разводились здесь гораздо-гораздо пошире.
— Я бросаю — раз! — она блесну откусила. Харитон рядом бросает, вытаскивает, смотрю, у нее сбоку из пасти — моя блесна. И все щуки как одна — вот такие!..
— …А на зайца когда петлю ставишь, надо перед ней две веточки воткнуть и нитку натянуть. Он за нитку задевает, ветки его по бокам — хлесь! Заскакивает в петлю как угорелый…
Перед сном я вышел из домика, постоял. Ощущение великого отъединения от всего прочего мира наваливалось сразу за порогом. Окрестности не различались в ночной и морозной мгле, небо было ясно. Большая Медведица нависала прямо над головой, В воздухе, когда немного попривычнее делалась тишина, начинал различаться какой-то мерный шорох. Я задерживал дыхание, чтоб вслушаться, — шорох прекращался. Начинал дышать — и вновь шуршало, как сыпалось что-то. Может, это и называлось «шорохом звезд»? Подошел, позванивая, олень, ткнулся мордой в подставленную рукавицу. Бока его еще хранили след упряжи… По давнишней привычке — привязать к чему-нибудь мелькнувший и безвозвратно канувший миг, — я огляделся. Рядом с домиком чернела на фоне неба одинокая, далеко выступившая из леса старая накренившаяся лиственница. Верхушка ее обломилась, но рост продолжал высоко вознесшийся мощный сук. Он отходил от основного ствола горизонтально, затем преломлялся под прямым углом, как колено печной трубы, и устремлялся ввысь. Я все смотрел на эту лиственницу, чтобы запомнить ее и, если когда-нибудь опять окажусь здесь, узнать. Или, может, кто-то другой узнает ее по моему описанию…