…Мелькнул на выезде из Билибино последний, окраинный дом нового микрорайона, прозванный билибинцами да разноцветную яркую раскраску панелей «Кубиком Рубика». На шестнадцатом километре дороги в аэропорт ее пересек и ушел вправо трехсоткилометровый зимник на Зеленый Мыс, по которому я ехал в 76-м году. Там, не доезжая до Зеленого Мыса, можно было свернуть с основной трассы налево, на Анюйск, переехать Малый Анюй, Большой Анюй и — очутиться на Дальнем. Но в этот раз я не мог тратить двое суток на подобное путешествие — и без того уж выбивался из своего графика. Теперь я летел на «Аннушке», за эти годы на Дальнем оборудовали полосу. Летели на запад, вдоль 68-й параллели, и пейзаж не переменялся: невысокие сглаженные сопки с разрозненными лиственницами на склонах, распадки, где деревья сгущались, многочисленные ручьи и речки, чьи русла можно было угадать сейчас лишь по изгибающимся коричневатым полоскам кустарника. Я силился вспомнить термин, обозначающий вот такое петляние — будто шов сметывали крупными редкими стежками, — и вспомнил наконец: меандры… Тихое упоение мной владело, как бывает, когда осуществляется давний замысел, но осуществляется не вдруг, не внезапно, а потому что ты сам потрудился для этого, приложил какие-то силы. Я даже бормотал стихи, некую вольную трансформацию запомнившихся с юности строчек: «А там, во глубине Чукотки, там вековая тишина… Меандры рек ее, подобные — чему?..» Я пел даже, благо не слышно было меня за ревом мотора: «Напоминают мне оне другую жизнь и прииск «Дальний»…» и т. д. Через час с небольшим лёту я его увидел — темную россыпь домиков на склоне пологой сопки, обрыв над Тополевкой, различимый даже с высоты. На горизонте высилась белая стена — отрог Курьинского кряжа. Я увидел, как прибавилось отвалов вдоль окрестных ручьев, они выстроились рядами и походили на гигантские, занесенные снегом стога. Я помнил названия этих ручьев, характерные для семидесятых: Ерман, Ерник, Шалун, Сюрприз, Дивный, Дар, Руслан, Людмила… В прежние годы названия давали попроще… К приземлившейся «Аннушке» тут же подрулил автобус забрать пассажиров и почту. С автобусом был человек — в унтах, в короткой меховой шубе с капюшоном. Мы вместе доехали до конторы прииска, вместе зашли в нее и в его кабинете познакомились. Это оказался замдиректора прииска Николай Иванович Алексеев. Я представился, он начал дозваниваться кому-то насчет моего устройства, потом сказал секретарше: «Пусть Лида с нижней гостиницы зайдет, я ее совсем не слышу». Появилась, стало быть, за это время на Дальнем гостиница, и раз — «нижняя», то, следовательно, не одна. Сам Николай Иванович работал здесь с 76-го, то есть именно с того года, когда я приезжал сюда. Значит, был в курсе всех перемен. Не мешкая я попросил его показать мне поселок. Мы сели в тот же автобус и отправились.
О том, что представлял собой Дальний восемь лет назад, я писал когда-то в очерке «Город тысячи мужчин». Но чтоб нынешняя ситуация была читателю понятнее, прибавлю еще кой-какие, не упомянутые тогда, подробности из его истории, ибо судьба прииска и поселка являет живой пример «типичного в типических обстоятельствах».
Образовался Дальний в 73-м году, причем образовался весьма спешно. В мае того года геологи начали здесь поисковые работы. Два трактора было и два буровых станка. Летом почва оттаяла, кругом болото, техника тонула в грязи. Номер линии, открывшей россыпь с ПС, промышленным содержанием, геологи до сих пор помнят — двадцатая. Когда сообщали об этом по рации, начальник Иннахской ГРП Наталья Евгеньевна Хабарова — впоследствии Герой Социалистического Труда — переспрашивала: «Миллиграммов?» — а ей повторяли: «Граммов!» Она опять переспрашивала — никак не могла поверить. Разведочные работы еще продолжались, месторождение еще было не защищено, а его уже передали горнякам. Первая бригада прилетела осенью — тем самым вертолетом, на котором улетали геологи. Выгрузились в снег, поставили палатки, сразу принялись сооружать поверхностный комплекс шахты, чтоб подготовить ее к нарезке. Промывальщица Зоя Павловна Иващенко, бывшая среди первопоселенцев, рассказывала о тех днях: «В одной палатке была дизельная, в другой столовая, в третьей жили. На воду растапливали лед, пилили его на речке, возили на волокушах. Продукты доставляли нам вертолетом, — бывало, погоды нет, так сидим без хлеба, без масла… Нас, женщин, приехало пятеро: промывальщиц двое, я и Вера Ткач, компрессорщицы Лариса Наумова и Катя Борецкая и повар, пожилая, все ее звали — Михайловна. Попозже для нас отдельный домик построили…» Кстати скажу о Зое Иващенко. В 76-м, когда мы познакомились на Дальнем, ей было лет тридцать пять, из них двенадцать — на Чукотке. Судьба этой миловидной, черноволосой, темноглазой женщины была самая обычная, но и характерная. Родом с Донбасса, отец — шахтер. Закончила там десять классов, устроилась на работу в Союзпечать. Как-то приехала в отпуск соседка, она работала на Чукотке. Уговорила и Зою поехать: «Посмотришь новые места, там хорошо, не скучно и заработки…» Так оказалась Зоя на прииске. Пошла на курсы промывалыциц, потом на курсы съемщиц. С тех пор так и работала: летом — на съеме, зимой — в промывалке. «Сколько мерзлого грунта оттаяли, а сколько золота прошло за эти годы — ой!.. Когда золото идет, время самое напряженное, с весны до осени без отгулов работаем, если надо… По норме положено два прибора снимать в день, а мы, если надо, четыре снимаем, пять снимаем, если надо… Как-то директор позвонил: «Девчата, выручайте, не хватает до плана!» А там, оказывается, на ГЭПе, стакан, по которому порода из бункера на колоду идет, был дырявый, сквозь дырку утекало, там свой отвальчик образовался. Бульдозер туда не загонишь. Мы на волокуши лопатами кидали, оттаскивали и вручную мыли. Всю ночь работали, комары едят, дыхнуть невозможно. План дали. Директор потом сказал: «Лучше трех промывальщиц держать, чем один ГЭП». А места, правда, хорошие, в лес можно сходить, на сопку. Вот только комары. И накомарник надеваешь, и мажешься — все равно, заразы, летят. Если бы не комары, тут курорт был бы летом, люди сами платили бы, чтоб сюда ездить… А мы вроде привыкли. В отпуске побудешь — тянет. Я в Ялту съезжу, в Кисловодск, к своим, месяца через два уже надоедает, говорю матери: «Поеду домой». Она: «А тут тебе что, не дом?!» — «Тянет, и все тут!» — говорю…» Рассказала еще Зоя, что был у нее муж Яша, бульдозерист. В 65-м за него вышла. «Но пил по-черному! И как напивался — за рычаги… У нас «бунгал» был, однажды я лежала на койке, читала — чувствую, он двигается, потом накреняться стал, койка моя к другой стенке поехала. Еле успела выскочить… Десять лет терпела, потом ушла…» Пока мы разговаривали, сидя в ее домике, заскочил веселый чумазый парень, лицо его мне было знакомо, да и он меня не раз, наверное, видел на шахте с блокнотом в руках, поэтому не удивился, зачем я здесь, поздоровался, напился воды, исчез за дверью и оттуда уже крикнул: «Я с ребятами баню топить!» «Это Коля, мой друг, кузнец из нашей бригады. Мы с ним в отпуск вместе собираемся, — сказала Зоя. — …Я его давно знаю, — прибавила она. — Еще на Дымном вместе работали. И на Крутом, на Мандрикова…» «Кочевая у вас жизнь», — заметил я. «Нет, — возразила женщина, засмеявшись. — Я не кочую. Я всегда с бригадой. Куда бригада — туда и я…» Такие вот женщины, хочу я сказать, — терпеливые, нетребовательные к жизни с ее так называемыми «благами», надежные и безотказные в работе, — именно такие женщины и могли осваивать наравне с мужчинами разные дикие углы на Чукотке вроде Дальнего…