А заведующий лабораторией мерзлотоведения в СВКНИИ, доктор географических наук С. В. Томирдиаро возражал, что при этом произойдет остепнение речных долин, поражение их вечной мерзлотой. Между тем долины всегда были ценны именно лесными ландшафтами, которые и надо восстанавливать: сажать здесь тополь благовонный, иву-чозению, смородину черную и красную, шиповник, черемуху — все, словом, что обычно растет по берегам северных таежных речек. А чтобы уберечь посадки от вечной мерзлоты, отвалы надо разравнивать не плоско, но с «рельефом»: создавать многие добавочные протоки, канавы… Об этом я в свое время читал, потому и спросил: «Так как же с рекультивацией отвалов?» Но Голубенко только рукой махнул: «Розовые планы и серая действительность!..» — «Стало быть, гидросеть уж тем более загрязняете?» — «Нет, — возразил он, — вот это нет. В основном стараемся работать на замкнутом цикле. Но, сами понимаете, не из особенной «любви к природе», а по необходимости: воды не хватает. Взять ручей Шалун, например: семь литров в секунду — весь его расход. Поэтому строим дамбы, зумпфы, в паводок, как деревенская баба в дождь, заполняем водой все, что можем. Если дамба дренирует, ниже строим другую, ставим насос, воду перехватываем и — обратно. Два года так работаем на Шалуне. А была бы вода — что кривить душой, сбрасывали бы прямо в ручей. Всякий скажет, что мыть проточной лучше. Не говоря уж о том, что дешевле…» Тут мне вспомнился другой разговор — восьмилетней давности. В 76-м году напротив Дальнего, за Тополевкой, в том примерно месте, где сейчас полоса для «Аннушки», стоял домик на полозьях, еще теплячок для промывки и два станка ударно-механического бурения — в просторечии «шлеп-машины». Жила тут и работала — на «прирост запасов» — буровая бригада из Иннахской ГРП, руководил ею техник-геолог Сергей Соколов. Двадцати семи лет, но уже имел орден «Знак Почета» — как раз за Дальний. Именно его бригаде — он был тогда старбуром — повезло в мае 73-го на памятной 20-й линии. «Ну и с каким чувством находишь золото?» — спросил я его. «С двойственным, — ответил Соколов. — С одной стороны, конечно, приятно: успех, не мартышкин труд… А с другой — видишь всю эту природу и знаешь: следом придет прииск и живого места здесь не Оставит… Вот несколько лет назад бурили на левом берегу Омолона — какая там тайга, сколько зверья, рыбы! А золота нет. И ушли со спокойной душой — все это уцелеет…»
…Ехали мы минут сорок. Ровная, пустынная местность смотрелась уныло, посреди белого пространства торчали невысокие редкие деревца, почти без ветвей, так что и клочку снега не на чем было зацепиться. Напоминали они маркированные штаги, которыми геологи отмечают золотоносные скважины. А если сравнивать с лесом, походило, что тут прошел большой пожар… Но нет — вот так этот лес и рос. Есть в самом низовье Колымы поселочек под названием Край Лесов, в котором я никогда не бывал. Но когда на карте он попадается мне на глаза, я всегда силюсь представить, как он выглядит, правда ли, что в том месте обрываются леса. Судя по близости к океану, там кругом голая тундра. Тогда почему — Край Лесов?.. А вот здесь он действительно был, этот краешек, — постепенно, на протяжении сотен километров редеющая опушка… Показался Девичий: десятка три ладненьких разнокалиберных времяночек на склоне сопки. На крышах приметил я телевизионные антенны. Задерживаться не стали — карьер был дальше. Голубенко сказал, что народу здесь сейчас живет немного, в основном ездят на смену с Дальнего. Вот начнется промывка, тогда нахлынут. Дорога на Девичий — пока зимняя… Я понял так, что Девичий по отношению к Дальнему являлся примерно тем же, чем сам Дальний когда-то — по отношению к Билибино и Встречному. С появлением этого поселочка Дальний мог считать себя чем-то вроде столицы. В 76-м году я уже слышал это название — Девичий. Тогда участок только что был разведан, тянули туда с Дальнего ЛЭП. Подъезжая к карьеру, услышали взрыв, и Владимир Иванович посетовал, что немного не успели, не увидал я взрыва. Над долиной поплыло характерное облачко. Автобус остановился на краю огромного котлована. Мы вышли. Внизу здоровенный бульдозер греб и крошил оторванные взрывом глыбы. Поодаль ждал погрузчик, рядом два наших «БЕЛАЗа». Мы спустились. Смерзшиеся эти глыбы, серого и какого-то безжизненного цвета, нельзя было назвать землей, ни тем более почвой, ни даже «песками» на языке горняков — подходило тут, пожалуй, более всего мертвое слово «грунт». Бульдозер кончил грести, погрузчик в два взмаха наполнил двенадцатикубовый кузов, и самосвал медленно полез наверх, на отвал. Поднялись и мы следом. Наверху работал еще один бульдозер, поменьше, расталкивал ссыпавшуюся из кузова груду. Владимир Иванович принялся посвящать в «сложности»: большая, около пятнадцати метров, мощность «торфов», узкий полигон, еще «торфа» в откосах, высокая льдистость «песков», зимой с ними легко, а летом, когда оттаивают, все ползет обратно: вода, ил. Три дня простоишь, полигон затопит. Работы по монтажу промывочных приборов уже начались, а перемонтаж летом — как на иных приисках: промприбор разобрали и — на новое место, — так вот, такой перемонтаж здесь невозможен: кругом болото… Называл мне мощности работающих внизу машин — в сотнях лошадиных сил, называл производительность за год — в сотнях тысяч кубов. Я не записывал, да и бесполезно было пытаться: мороз стоял за сорок, паста в ручке застывала моментально. «В общем, дурное золото кончилось, осталось — трудовое», — заключил Голубенко.