Никогда бы не подумала Ирина, что ей полезут в голову пошлые мысли о пропавшей молодости. Студенты стали ее сторониться, кое-кто откровенно называл ее карьеристкой, и никто на курсе не увидел ничего хорошего, ничего завидного в ее замужестве.
Они расстались. Кажется, оба с чувством облегчения. Хотя у Ирины была тяжесть не только на душе — пришлось сделать аборт, тайком, второпях, на квартире у старой акушерки. Тошнотворно пахло хлорамином, дверь и окна плотно застилали толстые, непроницаемые одеяла, и старая абортмахерша просила не орать, иначе их накроют. Ирина заплатила четыреста рублей, потом месяц пролежала в гинекологическом отделении, и весь институт узнал, что попала она туда после криминального аборта. Выздоравливала она вяло и без всякого желания.
В институт Ирина не вернулась. Мать переживала, плакала, пыталась ее растормошить, оживить, но Ирина замкнулась, как бы спряталась вся в невидимую скорлупу. С тупым упрямством она стала раздобывать морфий по аптекам, пока не запаслась дозой, способной умертвить троих. Запаслась и вздохнула с облегчением, будто уже покончила с собой. Снова увидела солнце, травку у канав, людские толпы на улицах, услышала птичий гомон на тополях.
И снова стала ждать счастья. Нередко, по инерции прежней жизни ей вспоминались афоризмы Беспалова, которые он так любил произносить к месту и не к месту. Когда-то давным-давно, в далекой древности, не было на земле мужчин и женщин, а жили просто люди, спокойно жили, без любви и страданий. Но чем-то страшно разгневали бога, он взял карающий меч и разрубил каждого из людей на две половины: мужчину и женщину. Все они перемешались, и теперь мучаются до той поры, пока каждый не найдет свою половину.
Наивная премудрость мало утешала Ирину, но тем не менее она стала надеяться, что ее заветная половинка где-то бродит по белу свету, также страдает и, наверное, так же вот, как она, ошибается, принимая чужую за свою...
Она поступила сестрой в хирургическое отделение и стала искать утешения в работе. Повседневные больничные заботы, тревоги отвлекали ее от тягостных мыслей, прошлое постепенно стиралось в памяти. Желание нравиться, быть в центре внимания восстанавливалось, как восстанавливается здоровье после долгой болезни. Ирине снова захотелось видеть подтверждения тому, что она и мила, и добра, и красива. Ей по душе пришлась работа в хирургическом отделении, нравились хирурги, народ резкий, грубоватый, прямодушный.
Грачева она выделила среди других не сразу, поначалу, пожалуй, даже не заметила его. Но больные чаще других упоминали именно Леонида Петровича, старались попасть к нему и на операцию, и на консультацию. А у него ни роста, ни голоса, ни характера, как показалось Ирине на первый взгляд. Самая заурядная внешность. Но что странно — он не здоровался с ней. Проходил мимо нее, как мимо столба, иногда взглянет мимолетно, а чаще и не заметит. Казалось бы, и ей следует ответить тем же, не замечать — и крышка, но ему это удавалось, а ей нет. Даже высшее учебное заведение не научило его обходительности. Впрочем, как заметила Ирина, с другими-то он раскланивался и весьма учтиво, даже с санитарками. В один прекрасный день она сама громко, с вызовом поздоровалась с ним, он это принял как должное, вежливо ответил, а на другой день снова прошел мимо Ирины, как проходил мимо колонн в подъезде.
«Ну и черт с тобой,— решила Ирина.— Вахлак!»
Она знала, что недобрая молва о ее скоротечном замужестве докатилась и сюда, но не слишком-то сокрушалась. На сплетни она не обращала внимания. Но Грачев, тем не менее, оскорблял ее своим, мягко говоря, равнодушием, и когда она слышала какую-нибудь похвалу в его адрес, то многозначительно поджимала губы, будто что-то нехорошее о нем знает, дескать, не особенно-то восторгайтесь.
А знала она совсем немного — оперирует отлично, работает не щадя себя, живет вдвоем с трехлетним сыном, жена умерла в родах.
По утрам, едва переступив порог, она против своей воли ждала появления Грачева. Стала удивляться — почему это она раньше считала его безликим? Наоборот же, он совершенно особенный. Серые задумчивые глаза, хрящеватый тонкий нос, круто изломанные решительные, как думалось Ирине, губы. Он входит в ординаторскую легко, бесшумно, как ходят люди физически сильные, и вместе с тем неторопливо, никогда не суетился. Рукава халата закатаны, голые руки за поясом. Когда он оперировал, не слышно было командных окриков, и даже эта его собранность, его пренебрежение почти узаконенной манерой грубить за операционным столом раздражали Ирину. Она тосковала, не находя в нем ничего предосудительного. Единственная нелепость в его поведении — не замечает ее. И живет такой спокойный, сильный, славный, будто в упрек ей.
Может, он до сих пор любит свою покойную жену и не смотрит на других женщин?
Она стала замечать, что слишком часто вздыхает. Просто так, ни с того ни с сего. Наберет в шприц пенициллин — и вздохнет, будто с плеч гору свалила. Сделает укол — и вздохнет. Разнесет по палатам лекарства, выйдет в пустой коридор — и снова вздохнет. Сколько раз давала себе слово следить за собой, пресекать вздохи — и забывала.
Однажды поступил в больницу срочный вызов. В отдаленный поселок просили хирурга вместе с операционной сестрой. Ирина надеялась, что направят Грачева, ждала молитвенно, с трепетом. Так и вышло. Ирина побежала к главному врачу.
— У меня в том поселке тетя родная. Пять лет не виделись. Разрешите мне полететь.
Сестры в такие рейсы соглашались неохотно, и потому главный врач тут же дал разрешение.
Грачев первым взобрался в самолет, обернулся и протянул руку Ирине. Ирина ухватилась, чувствуя, что краснеет, сердце так и колотится. « Да что это со мной!»— подумала она, чуть не плача.
Шел пятьдесят четвертый год. Кончался март, опадали сугробы, с полей сходил серый тяжелый снег, и весенние ветры разгоняли остатки влажной стужи. Всюду говорили и писали о целине, и поселковый фельдшер, встретивший самолет, чуть не с первых слов сообщил, что уезжает на Алтай, а тут вот такой сложный случай. Молодой, очень самоуверенный, он, должно быть, пользовался в поселке авторитетом врача, и ему было досадно, что пришлось обратиться к помощи санитарной авиации.
Приступили к операции. Ирина следила за руками хирурга, за его бровями, нависающими над маской, за морщинками на лбу, которые постоянно двигались, как рябь на озерной глади, то появлялись, то пропадали. Она радовалась тому, что стоит рядом с ним, слышит его дыхание и даже легкий запах табака. «Это еще не все,— думала она в радостном предчувствии.— Вот кончится операция, и мы вместе будем ужинать. Нас куда-нибудь поведут, усадят за один стол...»
Она часто спрашивала, беспокоясь:
— Нашли отросток?— и через минуту снова:—Ну как, Леонид Петрович?.. Ой, хоть бы нашли поскорее!
Сама себя не узнавала, такая ласковая, заботливая. «Я хорошая, я внимательная,— думала она о себе, как о маленькой.— Ну, посмотри на меня, посмотри, увидишь, какая я хорошая...»
Грачев молчал, пока искал отросток, не выразил особой радости, когда нашел, а искал долго и не без труда — лоб вспотел.
— Зажим... Тампон... Кисетный шов,— говорил он ровным голосом.
Не поднимая глаз, он ждал появления ее руки, брал цепким движением, сразу, не плавая пальцами по воздуху.
«Хоть бы посмотрел, спасибо сказал...»—думала она.
В операционную заглянул пилот, закутанный с головы до пят в белое.
— Я полечу!— басом сказал он.— Погода. А завтра вернусь за вами. Как?
— Через полчаса вместе полетим,— ответил Грачев, не оборачиваясь.
— А больную бросим на произвол судьбы?— тотчас сказала Ирина, будто она тут главная и вся ответственность лежит на ней.
Хирург не ответил. Сразу наплыла обида. Только сейчас она впервые за сегодня вздохнула.
— Шёлк...— услышала она и рассеянно подала иглодержатель.