Больше четырех часов простоял Грачев за операционным столом и ни разу не вспомнил про жену — настолько трудно было оперировать одному. Больной не умер, но состояние его оставалось тяжелым. Хирург не уходил домой всю ночь, сидел у постели, сам вводил пенициллин, камфору, то и дело проверял пульс. Смертельно хотелось спать. Волнение, забота, усталость притупили опасения за судьбу Ирины.
Утром та же посиневшая почтальонша принесла радиограмму: «Роды приняла, буду сегодня дома, Ирина». Он сразу же уснул в своем маленьком кабинете, за столом, склонив голову на папку с историями болезни. Проснулся в полдень,— Ирины не было. Остаток дня прошел в хлопотах возле больного. К вечеру стало ясно, опасность миновала, он будет жить.
Уезжая, Ирина нервничала, но совсем не потому, что боялась опасности. В буран она обычно надевала лыжные брюки, но сегодня умышленно не зашла домой, поехала с голыми коленками, в одних чулках. Нельзя сказать, что она так уж сильно ждала, авось муж проявит заботу, заставит одеться потеплее, но все-таки надеялась. И как убедилась, напрасно. Она понимала, хирургу сейчас не до мелочей ее туалета, понимала, но простить не могла. Совсем не в чулках тут дело, могла бы и сама заехать домой переодеться, но! Какой-то оплошности ей захотелось, какого-то промаха, но чтобы можно было в этом обвинить мужа. Если она замерзнет, закоченеет до полусмерти, так пусть он будет виноват – черствый, равнодушный.
«Прежде всего, он обязан заботиться о больных, в этом его служба, его долг. Тут все ясно. Он таким уродился — все для других,— думала Ирина.— Но хоть немножко-то он мог поколебаться, когда посылал меня! Нет, ник-какой тебе тревоги, будто проводил жену на увеселительную прогулку. В турне по Черному морю. Наверняка испугался, что придется отвечать за погибшую женщину... Но не за жену. Он видит во мне только подчиненную. А если что-то случится с женой, так ему будут выражать сочувствие...»
Решив, что, если она замерзнет в степи, тем самым накажет мужа, поступившего так опрометчиво, Ирина вроде бы успокоилась. Посмотрела на парня, – незнакомое лицо, молодой, брови вразлет, глаза синие, диковатые, таких боятся девчонки. Он с прищуркой смотрел на дорогу, густо покрытую косыми клиньями наметенного снега, и в этой его прищурке, в небрежной, уверенной позе угадывалась сила. Нет, умереть ей не придется, такой водитель не даст пропасть, это ясно. И мысль Ирины заработала в другом направлении.
«Скажите, пожалуйста, он один здесь такой порядочный, такой честный, широкой души человек! А она что, постельная подруга и только? Если уж на то пошло, она не менее самоотверженная, чем он. Во всяком случае, она сама вызвалась, пока он стоял, и слова не мог выговорить. А она взяла да и сказала: поеду. И поехала! И роды приму, и спасу, и... пусть знает!»
Шофер молчал, слава Богу, не мешал ей злиться и нагнетать обиду. Хоть не болтун, не балаболка, и то хорошо.
— Вы, наверное, недавно здесь?— спросила Ирина.
— Где это здесь? На белом свете?
— В Камышном, я имею ввиду.
— Вместе приехали.
И глянул косо и свысока, будто осудил ее, по меньшей мере. Заметив ее растерялась, Хлынов добавил вежливей:
— Я вас давно знаю, Ирина Михайловна.
— А я вас что-то не помню,— без всякого умысла проговорила Ирина, не думая его обидеть, но все-таки намереваясь подержать его, на всякий случай, на расстоянии. «Шустрый какой, он меня давно знает!»
«Бог с тобой, Грачев, живи, как знаешь»,— твердила она, глядя на снег, на ветер перед машиной.
— Скоро приедем?
— Тише едешь — дальше будешь, — ответил Хлынов, и опять спохватился:— Извините, здесь дорогу не загадывают.
— Где это здесь, на белом свете?— поддела его Ирина.
...Роды оказались трудными и — счастливыми. Двойня. Оба мальчики. Курман Рахметов, молодой отец, ликовал:
— Я везучий, я могучий! Два всадника!
Громкоголосый, резвый, он уже в который раз бросался к Ирине целовать руку, сильно стискивал Сергея в объятиях.
— Братишка, я сильно боялся, думал, будет сорок семь! Страшно боялся!
Ирина смеялась, так много никогда не бывает,— сорок семь, с чего это он взял?
— Часто бывает,— возразил счастливый Курман.— Сорок семь — это девочка. Если сын родился, старые казахи говорят: всадник. А если дочь — сорок семь. Именно столько голов скота получают за выкуп невесты, калым, слыхали?
Курман служил на флоте в Калининграде, оттуда и привез свою жену, девятнадцатилетнюю белорусску Оксану, дивчину крепкую и здоровую. Ни в какую консультацию она, конечно, не обращалась и не подозревала, что будет двойня.
— Из Кустаная!— объявил Курман, поднимая над головой бутылку кагора.— Специально ездил. Для Ксаны и для моих всадников. На целине сухой закон, будем пить вино!
Ирина охотно согласилась выпить стакан вина, она устала и тоже поволновалась изрядно. Сергей отказался пить наотрез:
— Извини, братишка, я за рулем и не один.
Они удивительно быстро сошлись с Курманом, видимо, помогла флотская служба.
— Давайте имя дадим всадникам,— шумел Курман,— Думайте все!
Он не мог усидеть на месте, вскакивал, бежал к жене в соседнюю комнату, что-то ласково бубнил ей, быстро возвращался, вертелся на месте от неуемной радости.
— Имя, давайте два имени, товарищи, друзья, братишки.— Он поднял стакан дрожащей рукой.— Пусть одно имя будет русское, а другое казахское, мы так с Ксаной решили! Сергей, братишка, ты нам привез врача, без тебя могли умереть мои всадники. Ты прошел сквозь буран, как ледокол, прошел сквозь двенадцать баллов и привез нам спасение. В честь тебя, братишка, пусть один мой сын будет Сергеем!
— А второй — Курманом,— подсказала Ирина.— Красивое имя, звучное.
— Правильно!—воскликнул Курман.— Вы мудрая, как аксакал. Пусть будут Сергей и Курман — два братишки!
Курман осушил свой стакан, сел и вдруг заплакал самым натуральным образом, ссутулился, пригнулся к столу, пряча мокрое лицо и содрогаясь сильными плечами.
— Замучился...— сквозь слезы объяснял он.— Думал, умру! Она стонет, кричит: ой-бой, ой-бой. Режет меня!.. Я уши затыкал, убегал, прибегал, весь поселок поднял... Не дай бог! На моих глазах Ксана умирает, а я — ничего!.. Ой, спасибо вам, дорогие, большой рахмет!
Он плакал оттого, что все так хорошо кончилось, и наступила разрядка...
Когда уезжали, Курман уложил на заднее сиденье мешок с провизией — вяленую баранью ляжку, колбасу из конины и обкатанный кусок желтого масла величиной со среднюю дыню.
Выехали под вечер. Ирине показалось, буран как будто пошел на убыль, значит, часа через два они будут дома. От сытного обеда и стакана вина, от благополучного завершения поездки Ирина задремала...
Проснулась она от холода и первым делом стала растирать занывшие коленки, видно, их прихватило морозом. Машина стояла, мотор работал, Хлынова рядом не было. Ирина приоткрыла дверцу и услышала, как Хлынов пыхтит возле заднего колеса, разгребая снег лопатой. Похоже, они застряли. Ирина попыталась вылезть, но боль в коленках усадила ее обратно.
— Ну, скоро вы там?!— крикнула она с досадой.
Хлынов влез в машину, стукнул дверцей, снял шапку, вытер мокрый лоб. Уж не нарочно ли он застрял? Но сказать побоялась, Хлынов тяжело дышал, видно, сильно устал.
— Застряли, что ли?— недовольно спросила Ирина.
— Спите, снежная королева, а мы уже третий раз врюхались.
— Мне больно,— пожаловалась Ирина.— Коленки прихватило.
— Ваше счастье,— хрипло отозвался Хлынов.— Аул рядом...— Он помолчал, словно дожидаясь ее упрека, затем продолжил:— План будет такой, вы посидите в хате, ототрете снегом колени, а я поищу трактор. Согласны?
Ирина не ответила, превозмогая боль, вылезла из машины. Пурга не утихала, вокруг было темно. Ни огонька!
— Где ваш аул-то?— спросила она, подавляя страх.
— Дайте руку!— потребовал Хлынов и затащил ее в машину..