Выбрать главу

Грачев пожал плечами — а как тут не горячиться, не злиться?..

— Слаб человек,— признался он.— Захотелось кому-то сказать, вот я и завернул к вам. Поделиться...

— Спасибо за доверие, Леонид Петрович. Мне поче­му-то кажется, всё обойдется. Не сразу, но — тем не ме­нее. Интуиция. Я знаю вас, вы человек волевой, выдер­жанный.

Грачев слабо улыбнулся, протянул Николаеву руку, крепко пожал...

В доме медиков все еще светилось окно. Ирина, похо­же, ждала его. Он вошел, увидел, дверь в спальню от­крыта, но не стал приглядываться, сел на диван, начал разуваться. Ирина не положила на диван ни подушки, ни одеяла, ничего. Или думает, он туда пойдет, в общую постель?

Он поднял голову, глянул в полумрак спальни. Ири­на лежала поверх одеяла, в платье, подперев голову ла­донью. Рядом из-под одеяла виднелась голова Сашки, узкая детская рука его обнимала Ирину за шею. Кровь ударила в лицо Грачева, ему захотелось крикнуть, за­орать: «Оставь его!!», но тут он увидел возле кровати узел, обёрнутый клетчатой шалью,— и гнев схлынул.

Она, наверное, плакала, и Сашка жалел ее, успокаи­вал, пока не уснул.

Ирина, не мигая смотрела вниз и в сторону, ничего, как будто не замечая, ни Грачева, ни руки мальчонки. Она, наверное, ждала, что муж войдет, увидит узел, грубо разворошит его, разбросает тряпьё пинками, и эту гру­бость его она примет, как нежность, как милость.

«К нему собралась»,— подумал Грачев и лег на спи­ну. Поерзал головой по диванному валику, приказал се­бе: «Спать! Спать! Утро вечера мудренее. Я засыпаю, я сплю...»

Лампа горела до рассвета, пока не кончился керосин.

Ирина не спала. Под утро мутная синева осветила пу­стые окна, вдали затарахтел движок.

Ирина поднялась с постели, прислушалась к ровному дыханию мужа, накинула платок, надела пальто. Грачев не пошевелился. Она нагнулась к Сашке, тихонько поце­ловала его и подняла узел. Несколько мгновений она смотрела на бледное лицо Грачева. В слабом свете утра увидела его сдвинутые брови, твердо сжатые губы. Он дышал глубоко и ровно. «У меня всё решено, я сплю спокойно,— как бы говорило его дыхание.— Я сплю и ничего не вижу, ни тебя в пальто, ни твоего узла. Если я открою глаза, то увижу и окликну тебя. Но я не открою...»

Ирина толкнула дверь, узел с суконным шорохом за­дел за косяк. Грачев перестал дышать, слушал и ждал, не всхлипнет ли она, не вздохнет ли?..

Занималась заря, лиловая, зимняя. В комнате пахло полушубком, бензином, чем-то шоферским, как ему пока­залось, душным, неистребимым.

25

Женя до утра ворочалась, не спала и встала с голов­ной болью. Она решила уехать отсюда, сбежать. Бегство не входило в ее жизненный план, но сейчас она убеди­лась, слишком рано попыталась взять судьбу в свои руки. Не может она подчинить обстоятельства своей воле. Не доросла. Есть какой-то возрастной рубеж, когда человек начинает планировать разумно, умеренно, в соответствии со своими возможностями. Совершенно­летие— всего лишь формальный признак. Слишком рано оторвалась она от дома, выскочила из-под родительской опеки.

«Какая ты еще зеленая»,— сказала Ирина. Не надо обижаться на правду, надо терпеливо снести обиду и честно признать: да, зеленая.

Взрослые люди как-то умудряются жить самостоя­тельно, без отца с матерью, но Жене пока никто и ничто не заменит родителей.

Она знает, сбегать нехорошо, но что делать, если у нее каждый день новые огорчения. Она уже замучилась от своих промахов. И пусть ее побег станет последней точкой в ее неудачной целинной судьбе. Столько ошибок, столько терзаний, нет больше сил ко­пить их и переносить.

Едва сошли утренние сумерки, Женя пошла к аэро­дрому. Зеленый, на разлапистых лыжах самолет привез почту и двух командированных в новых тулупах. Женя подъехала к самолету на почтовых санях и, пока выгру­жали посылочные ящики, пакеты и бумажные мешки с письмами, дрожала от холода и нетерпения. Она боя­лась: вдруг подойдет кто-нибудь из хороших знакомых, из бывших ее больных. Или сам Николаев полетит в об­ласть встречать праздник. Начнутся расспросы, куда и зачем, а что она скажет? Солжет, конечно. Ей пожелают от чистого сердца хорошо отдохнуть, весело провести время и, конечно же, поскорее вернуться. Будут улы­баться ей открыто и простодушно, будут ждать, а она об­манет...

Наконец почту сгрузили и молодой парень в белой шапке, аэродромный начальник, он же диспетчер, авиа­техник и сторож, скомандовал Жене: «Лезь, рыжая!»— и Женя полезла в высокую овальную дверцу. Пилот в ун­тах, в пухлой куртке, испещренной молниями, взял дере­вянную кувалду и начал бить по стонущим промерзшим лыжам, видно, проверяя их прочность. Перед Женей он приостановился, оглядел ее с головы до ног, словно раздумывая, стоит ли ее брать, ведь бежит девка с цели­ны, с помощью авиации, однако ничего не сказал, только подмигнул с улыбкой, дескать, держись веселей, чего нос повесила, и с гулом плотно захлопнул дверцу.

Мотор затрещал, самолет задрожал, как в ознобе, и мягко заскользил вперед. Женя примостилась на стылом металлическом сиденье, подышала на стекло, протерла варежкой дырку в наледи и стала смотреть вниз, на слепящую белизну. Самолет сделал круг над поселком. Мелькнула полосатая, набухшая от ветра кишка на мачте, пронесся домик медиков, заброшенный-брошенный, даже дыма из трубы не видно... Двухэтажный рай­ком, Дом культуры, маленькая больница, вагончик-гастроном, автобаза с машинами, похожими на жуков. Все медленно плавно ушло назад, в прошлое.., Женя не стала грустить, все ее горести остались там, далеко внизу, в Камышном, она летит в будущее на крыльях в прямом и в переносном смысле.

Посадка в Джетыгаре, в Денисовке..., И вот белые, заснеженные улицы Кустаная под самым крылом и аэро­порт с большими самолетами. Отсюда — двадцать часов поездом.

За три месяца разлуки Челябинск, как показалось Жене, необычайно вырос. Дома стали выше. И хотя Женя понимала, она просто-напросто отвыкла от высоких, многоэтажных зданий, тем не менее город показался ей второй Москвой. Родной, громадный, красивый Челя­бинск!

Она приехала утром седьмого ноября, в тот торжест­венный час, когда на центральных улицах строились ко­лонны с красными флагами и транспарантами. Троллей­бусы не ходили, и Женя долго брела по улице, кособочась под тяжестью чемодана. Репродукторы гремели маршами и звонкими призывами, улицы перекрещивались красны­ми полотнищами с белыми словами приветствий.

Женя не дала телеграммы и по лестнице поднималась в предвкушении нежданной встречи, представляла, как засияют, заулыбаются отец с матерью, начнут ахать, руками всплескивать и хлопотать возле Жени, как ее получше усадить, чем угостить, что подарить.

Но квартира оказалась запертой, и Жене довольно долго пришлось сидеть на чемодане возле двери. Выходи­ли соседи, здоровались, звали к себе, но Женя толь­ко головой мотала. Не хотелось ей отвечать на рас­спросы.

Наконец отец с матерью вернулись с демонстрации, и Женя встретила их с обидой, как будто они нарочно ушли из дому ко времени приезда своей единственной дочери.

И вот она снова в родном доме, в той комнатке, где прожила все свои девятнадцать лет. Буфет с потер­тым лаком возле ручек, скрипучие стулья, старый диван, на котором она спала еще в детстве, теперь таком дале­ком-далеком, грамоты отца и матери в рамках на стене, цветы на окнах за тюлевой занавеской. Жене стало досадно от всей этой старины. Как будто ничего не произошло, время как будто сомкнулось, оставив за бортом, вытеснив ее новую жизнь, ту, целинную...

«Нет, так не должно быть,— решила Женя,— надо все обновить, перестроить, переставить хотя бы».

Отец молча улыбался, радуясь ее неожиданному приезду,— раза два спросил: «Что тебе купить, Жека? Девятого магазины работают». А мать так и увивалась возле Жени, прижимала ее к себе, разглядывала, как незнакомую, беспокоилась: «Надолго ты? С недельку-то пробудешь?» Как нарочно дразнила...

Мать заметно пополнела, у нее набухли губы, Женя с удивлением отметила, мамка ждет ребенка. Жене стало совсем грустно, возникло чувство необъяснимой утраты — вот родится у них младший и отодвинет ее, Женю, в родительской памяти и заботе... Расхотелось ей говорить сегодня, что она вернулась, а не просто приехала, потом скажет.