Когда вернулась — Борис ее не узнал, — такое у нее черное было лицо. Борис уставился на нее. Она рукой вытерла губы. Борис рассмеялся:
— Вы что, в печную трубу падали?
— Уголь носила. В сарай…
— Какой уголь?
— Мне привезли. Пришла на Митьку посмотреть.
— Он не просыпался.
Лида, мешкая, не уходила из комнаты.
— Знаешь, оказывается, я физически люблю работать. Да. И даже не устаю. Я не про руки, а в общем. И об этом совсем недавно узнала.
Она улыбнулась, показывая белые зубы.
— Пришла к такому открытию. Если когда-нибудь физический труд отомрет, на свете станет скучно жить. А я и не знала.
— Ладно, — сказал Борис. — А где лежит уголь?
— Возле нашего сарая.
— Пойду посмотрю. А вы умывайтесь. Митька проснется — испугается.
Сбегал по лестнице и все улыбался: только и осталось, что глаза да зубы… «Пришла к убеждению»…
В сарае еще не осела угольная пыль — рта не откроешь. Борис посмотрел на груду угля, на пустое ведро, уроненное в сторонке. В выемке угля валялся квадратик фанеры, которым Лида, наверное, насыпала ведра. Он постоял в нерешительности у поваленного ведра, взял в сарае лопату и начал скидывать ворох, а глаза его все помнили, как она сняла телогрейку, опустила ее осторожно у двери, развязала платок и неожиданно показалась ее тоненькая белая шея.
Борис мог часами смотреть на Лиду, но только было неудобно. Поэтому он на нее не смотрел. Но он знал, что с осенней темнотой вечера в раскрытое окно глухо и прерывисто влетает музыка из заветренного репродуктора. Покачивается раскрытое окно. Лида уходит в себя, задумчиво потирает пальцы маленьких рук, сжатые где-то у подбородка, словно они у нее зябнут.
И ее еле намеченное сквозное отражение глубоко качается в темных стеклах.
А чем она сейчас занимается?
Борис постоял у клуба. «Леди Гамильтон» он вчера уже видел. Вечер девать было некуда.
Борис пришел домой и сказал Лиде:
— Идите сегодня в кино.
— А Митька? — удивилась она.
— Я останусь. Это же просто. Мы с ним давно друзья.
В ее глазах появилась надежда.
— И пойду, — неуверенно сказала она.
— Конечно, — сказал Борис. — Я знаю, где его каша.
С полчаса Борис с Митькой были друзьями. Борис читал, а Митька стоял в качалке и держался за деревянную перекладину. Если Борис ходил по комнате, то Митька, перебирая руками, перемещался вокруг качалки за ним. Потом Борис сел за стол есть. И Митька отпустил перекладину, изо всей силы сел и испугался. Мгновение сидел в неподвижной очумелости и вдруг начал обиженно морщить губы.
Борис подошел к нему и стал раскачивать.
— Ну, это ты зря, Митька. Это ты еще рано, — говорил Борис.
Митька послушал с минутку, потом сообразил, что перед ним только Борис, и разревелся. Слова его не утешали.
Потом Борис выяснил, что, если говорить с кем-то другим, Митька замолкал. «Ага, — думал Борис. — Главное — поразить воображение. Не отпускать. Не дать прийти в себя».
Борис громко стучал пальцами в дверь и обращался к кому-то. Говорил он что попало, лишь бы говорить.
— Это кто? Ты, друг? Что, к Митьке? На улицу с ним? Играть? А что! Я не возражаю. А вот как мать? Мать у него, друг, знаешь… — А потом тише и ласковее спрашивал: — Ты знаешь, какая у него мать?
Митька молчал и смотрел на Бориса озадаченно. А потом сам поразил воображение Бориса. У Митьки стали мокрыми штаны.
Мальчишка вышел из подчинения. И чтобы как-нибудь нечаянно не прислушаться к Борису, он старался реветь громче.
Борис начал кормить его кашей. Митька не давал рот. Он оказался сильным и вырывал из рук Бориса лицо. А когда Борис успевал запихнуть ему в рот ложку, он выталкивал кашу толстым, как пробка, языком и орал.
— Ну, ты, я смотрю, совсем распоясался, — говорил Борис. — Так дело не пойдет. Со мной взрослые и то лучше считаются…
«Может, с ним на улицу сходить? — У него далее сердце как-то нехорошо сжималось — так сильно Митька ревел. — На улице, кажется, ребятишки засыпают».
Он положил Митьку на теплое детское одеяло с угла на угол и завернул. Конец одеяла не держался, и Борис прихватил его булавкой. Нижний угол одеяла у ног завернул наверх. Он топорщился. Его тоже пристегнул. По обеим сторонам угла образовались две отдушины. Из них торчали Митькины голые ноги. «Холод попадет», — подумал Борис и прижал отдушины. Чтобы они не расползались, скрепил их тоже булавками. А чтобы ке замерзла голова, верхний угол одеяла пристегнул набок, оставил небольшое окошечко для лица. И все сморщенные складки, получившиеся на сгибах одеяла, для страховки закрепил, использовав остальные булавки из картонной коробочки.