Сверток ничего получился. Весь блестит. Как на заклепках.
Раздетый, только кепку надел, с Митькой на руках, Борис пошел на улицу. Митька хватил свежего воздуха и сразу же перестал плакать. Из-за свертка Борис не видел ступенек и, чтобы не упасть, спускался бережно.
Вышел из подъезда. Стал прогуливаться вдоль оградки, обходя крапиву и крышки от погребов. В погреб пришла с завязанной кастрюлькой Пятницкая. Молча спустилась. А когда вылезла, повернулась задом к Борису, закрыла замок на крышке. Выпрямилась, заискивающе пропела:
— Вот и папаша. Она и тебя к сыну помаленьку приучает…
Борис посмотрел на нее. Она боком сошла с погреба.
Лида запыхалась. Губы ее были раскрыты и горели. Подошла она, неразборчиво ступая туфлями по прошлогодним щепкам. Через силу сдерживая дыхание, спросила:
— Ну что? А почему вы здесь? На улице?
— Гуляем, — сказал Борис. — Поели.
Она увидела сверток, сцепленный блестящими дужками булавок, и вдруг с детским, почти девчоночьим изумлением глянула в лицо Борису. В ее глазах, больших, синих, озорно и сдержанно нарастал смех. Вдруг он вырвался и брызнул, забился в глубине, как синяя электросварка. Лида беззвучно хохотала. Казалось, обессилев, она присядет. Но, наверно, смеяться ей было неудобно, и она изо всей силы сжимала кулачки, закрывала ими рот. Она их, наверно, даже кусала.
«Э-э-э… — подумал Борис. — Пустосмешка».
— Не будем перекладывать, — сказал он. — Проснется. Я сам понесу.
Борис не видел, как Лида шла сзади и какие при этом у нее были глаза.
С этого вечера что-то изменилось в их отношениях. Если раньше, когда Борис входил в комнату, ощупью вешал на спинку стула одежду, ложился на кровать, глаза медленно привыкали к темноте, и он еще не видел, а чувствовал, с каким напряженным ожиданием Лида прислушивалась к темноте, то теперь в сумерках комнаты она подавала голос и этим как бы признавалась, что в комнате есть женщина. Она спрашивала что-нибудь. Или, глядя в сторону Бориса, ставила на подушку локоть и, поддерживая ладонью голову, рассказывала о своем городе.
Борис старался не смотреть на нее. Он смотрел перед собой, слушал ее голос и думал: какой он, Ленинград? Должно быть, очень непохож на его сибирский городок, если в нем могла родиться она. Где она жила там?
Как-то вечером Борис возвращался с работы домой и думал: «Надо спецовку выстирать. Промаслилась насквозь. Два раза наденешь — майка грязная». Только стирать он будет, когда останется один. А то опять Лида начнет у него за спиной улыбаться:
— Да почему ты от себя-то выжимаешь? Так даже неудобно. — Попытается воспроизвести неловкое его движение, скажет безнадежно: — До чего же все-таки неуклюжи мужчины!
Борис вошел в комнату. Лида сидела на кровати. Борису показалось, что она даже не заметила его прихода. Она смотрела куда-то в пол, машинально раскачивая качалку. Сидела она с какими-то остановившимися, сухими глазами. Так сидят люди, ни о чем не думая, потому что думать для них о чем-то страшно. Борис постоял у двери, не двигаясь и не понимая, что сейчас ему делать.
Митька стоял, держась за перекладину, вздрагивал коленками под длинной полотняной рубашкой. Рубашка колыхалась. Он заглядывал матери в лицо. Он пытался ей улыбаться, привлечь ее внимание, он просто весь сиял. Тем отрешеннее казалась ее неподвижность.
Борис подошел к качалке. Подумал, как неуместно и тяжело громыхают его сапоги.
— Митька, ты что радуешься? — сказал он, а сам подумал: «В наше время, кажется, только Митька сияет».
Лида молчала. Борис не знал, как дальше молчать, и неумело спросил:
— Что?.. Что-нибудь случилось?
— А со мной разве может, — глухо сказала Лида, — что-нибудь не случиться?
Она взяла Митьку, чтобы не видеть его сияющего лица, прижала к плечу.
— Я потеряла карточки. Все. Свои. Митькины. Хлебные. Продовольственные. Я положила их в карман пальто. А в очередь так лезли. Когда подошла к окошечку, их уже не было. И… разрезан карман.
— Вы не купили хлеба?
— Я не купила ничего. Месяц только начался.
— Но…
Лида раскачивалась вместе с Митькой, так же машинально, как только что покачивала кроватку.
Борис ничего не мог ей предложить. У него только одна карточка. А разве она ее возьмет? Одна карточка… А могло быть две. Галимбиевский давно предлагал. А он почти согласился. Талончики даже брал и четыре дня приносил домой увесистую краюху хлеба.