А кто-то…
И вдруг он вспомнил отчетливо, до тошноты, черные туфли в чемодане у Галимбиевского. Чуть залощенную белую подкладку задников. Кругленькие обжитые гнездышки пяток. Туфли были уже на чьих-то ногах, были примерены, делали кого-то чуть-чуть счастливее. А он видел, как Галимбиевский сдавливал их крышкой чемодана, нажимая коленом.
Борис даже застонал. Он не мог взглянуть на Лиду. Он вышел на улицу.
Солнце уже село. Все дома были как бы в тени. Только вершина тополя у соседнего двухэтажного дома — освещена. Голые его ветки казались оранжевыми и холодными. «Без пальто скоро не выйдешь», — подумал Борис. Он никуда не спешил. Просто ему хотелось быть одному. Он медленно шел, разглядывая тротуар. Оградки из низкого штакетника у казенных двухэтажных домов сменялись старыми плетнями. За ними торчали подсолнечные будылья с сухими крючками сверху, да в огородах, у стаек, сметанное в небольшие зародики сено, придавленное с боков березовыми жердями. Да на крышах кучки картофельной ботвы.
И на всем этом уже лежал темный неуют сибирского вечера.
Борис сворачивал в глухие переулки и все ходил, пока не стали черными избы, черными — копны сена на крышах и торчащие у сена скворечники. Все как-то затяжелело, налилось холодом. Борис спрятал руки в карманы. Они начали согреваться.
«Что, мороз? — подумал Борис. — Хочешь достать? Рукам уже тепло, а лицу даже приятно. Я же сибиряк. Мне что… А ты неразборчив. Ты равнодушен, мороз. И тебе доверяют! Думают, ты наш. Знаешь, откуда люди приехали к тебе? Ерунда, — досадно сообразил Борис. — Лезет что попало в голову, а нужно что-то придумать».
Он придет сейчас домой. Что скажет Лиде? Что ей предложит? Она, наверно, думает — я же среди людей, не пропаду. Они помогут. А люди помогут… Что они для нее делают?.. Он, Борис, что делает? Он сильнее ее, практичнее и ничего не может придумать.
Как она качает своего Митьку, об этом знает только Борис. Она сидит одна. А Борис знает, как быть одному. И он не сможет остаться в стороне. Потому что этого после не простит себе. Он… От неожиданности Борис даже остановился, разглядывая темноту. Он сделает… Только еще подождет, когда погаснут во всех домах окна. Пусть. А люди ему и так ни в чем не верят.
Борис вошел в свои ворота. Приблизился к темной стене сарая. В ночи было тихо. Жухлая осенняя трава в белой изморози крахмально приминалась под сапогами. Стоял он долго, не двигаясь и всматриваясь во все раскрытые подъезды домов.
Подумал о Пятницкой, об ее жирных, еле переваливающихся гусях и об ее сыне, который работает заведующим райпотребсоюзом. Борис часто видит, как он приезжает домой на коне, как вылезает из плетеного коробка. Легкий ходок под ним покачивается. В синих галифе, белых фетровых сапогах, простроченных желтыми рантами, грузно спрыгивает на землю, берет охапку сена из коробка и вместе с ним, чуть приседая на ногу, вносит что-то тяжелое в сарай к гусям и там прячет.
Убедившись, что на улице никого нет, Борис подошел к двери сарая. Нашел у стены длинный обломок от старой пешни. Продел его под цепку и с силой рванул к себе. Ржавый пробой резко скрипнул, и цепка с замком ударилась о косяк.
В сарае загоготали гуси. Гортанно, обеспокоенно. Борис прижался к стене. Гуси затихли. Тогда Борис открыл дверь, увидел у дальней стены, в темноте, еле различимую белую сплошную массу. Масса зашевелилась. Борис поймал что-то белое и тяжелое, и вдруг темень в сарае вспенилась, закипела. Гуси захлопали крыльями. Тугие волны воздуха, как упругие пласты, ударили в лицо, опрокидывая навзничь.
Борис поймал за шею гуся, сжал в ладони, чтобы он не кричал, и побежал. Неподалеку, за продуктовым ларьком, остановился и стал пережидать, когда гуси в сарае успокоятся. Он держал гуся за шею, сдержанно дышал. Гусь лежал на земле, как тяжелый, наполовину насыпанный мешок. Борис услышал, что кто-то идет по дороге к нему. Он услышал сначала шаги, потом голоса.
Шли двое. Он различил военного в шинели и с ним девушку.
— Ты слышал что-нибудь? — спрашивала она.
— Нет.
— Я так не люблю темные ночи!
Пока они проходили по дороге рядом с ларьком, Борис медленно перемещался вдоль противоположной стены. Вдруг вялая шея гуся напряглась. Под рукой шевельнулся упругий жгут.
— Ка-а-а-га, — оторопело закричал гусь и начал подпрыгивать от земли, как тяжелая подушка.
Борис придавил его ногой. Отпилил голову ножом и шею завернул под крыло.