Третий день на току с утра до вечера расхлябанно бьет решетами в дощатые бока веялка. Спереди в широкий лоток сыплется отвеянная пшеница. Ленка Телегина и Саша Герасимова с револьверного, стоя друг перед другом, вдвоем крутят веялку.
Ленка глухо повязана платком. Голова в платке круглая, как забинтованная. Похожа на корчажку. Глаза у нее большие и какие-то неуверенные. Или просто так кажется. Но все равно об этой Ленке не подумаешь, что она ловила «лисичек-собачек».
Валя Огородникова в лыжных брюках и ситцевой кофте плицей черпает из вороха пшеницу, развернувшись и как бы потянувшись вся, высыпает ее в веялку. Кофточка натягивается на ней, и кажется — вот-вот лопнет на груди.
Оська деревянной лопатой перелопачивает пшеницу. Борис и Галимбиевский работают с женщинами-колхозницами. Женщины возят хлеб в Заготзерно. Насыпают мешки, а Галимбиевский и Борис заваливают их на телегу. Мешки, будто свинцовые чушки, выскальзывают из рук. Не возьмешься за угол, не вдавишь пальцы. Нагрузишь воз, и долго еще болят ногти на пальцах. Тяжело садиться отдыхать. Чувствуется в ногах какая-то обессиливающая, сладкая-усталость.
А Галимбиевскому ничего. Он вспотел. Мешки таскает без рубашки. Подбрасывает их на телегу коленом. Широкоплечий и загорелый. С лоснящейся потной кожей. Садится на перевернутую плицу, улыбается женщинам и рассказывает:
— Я в своей жизни старика встречал. Доходяга был, а все мудрил. Не верите, говорит, вы ни во что. А я вам скажу, все сбывается. В святом писании сказано: «Станут птицы со стальными клювами летать. Люди землю опутают стальной паутиной. По хлебу ходить будете, а есть будет нечего». Мы потешались над ним. Свистишь ты, дед: когда по хлебу ходишь — нагнуться недолго.
Галимбиевский захватывал горстью пшеницу, подкидывал ее на ладони:
— Вот дед пророк, а? А что? Под метелку работаем…
Но женщины строго молчали.
В избушке всего одно окно, большое и без рамы, земляной пол. На нарах сено, покрытое брезентом. Здесь спали.
После ужина Борис не задерживался на улице. Ему хотелось быть одному. Он ложился на нары и смотрел в окно. За окном наступали сумерки. Прозрачные и стылые, как ключевая вода. Окно беспокоило. Там, за стеной избушки, перед окном — березовый колок из ровных, тоненьких березок. Он щетинился, как густой белый гребешок. Изредка эту сплошную белизну перебивали такие же вытянутые и тоненькие осинки.
Колок без листвы. Борис знает, что у подножья, на сникшем папоротнике, на кровяных капельках костяники, на ломаной сухой траве, лежат вялые оранжевые листья.
За окном нет ветра. Только настывает вечер. Неподвижный воздух будто тает, и кажется Борису, что натянутые стволики березок струятся.
Борис не чувствует рук над головой. Со странной, светлой нежностью он вспоминает дом и непонятную тоненькую женщину Лиду. Даже не вспоминает, а видит.
Вот она убирает со стола. Открывает журнал, который только что читал Борис. Задумывается над страницей или расхохочется и тут же прижмет пальцы к губам. Борису хочется тогда запомнить страницу, чтобы снова потом ее перечитать и понять, что для нее бывает смешным. Он видит ее глаза, руки. Видит, как она ходит по комнате, как надевает чулки, отвернувшись к окну, вытягивает ногу, разглаживая складки.
Заметит, что Борис видел это, смутится. Или стоя скалывает прическу. Волосы не подчиняются. Она рассердится. Досадно выдернет приколку, и волосы тяжело упадут на плечи. Чтобы оправдать свою досаду, повернется к Борису и смешливо сморщит для него нос.
Недавно Борис заметил, как она смотрела на него, а потом сказала:
— Борис, мне хотелось бы увидеть тебя в Ленинграде… В концертном зале. Так просто. Посмотреть на тебя со стороны. Хотя бы один раз.
И вдруг тревожно врывалось в сознание Бориса: «Борис, Борис… Не надо, Борис. Это не ты. Скажи, что это не ты… Ну, хочешь, я тебе сыграю? Хочешь?»
Что могла она со своей нелепой скрипкой… Глупая… Беспомощная…
Третий день он здесь. Что она думает о нем? Как он ее увидит?
Он с отчаянием понимал, что не сможет теперь сказать ей: «Не я». Никому не скажет… Особенно себе.
Вошел Оська. В сапогах залез на нары.
— Свежо. На пшенице лучше спать. Она хоть снизу подогревает, — сказал Оська. — К утру дойдешь. Там уполномоченный из райкома приехал. Товарищей колхозников на танковую колонну агитирует. Идем, послушаем. Интересно.
Колхозники сидели кто на чем. На скамейках, на перевернутых ящиках из-под зерна, на телеге и просто на земле.
Уполномоченный в кожаном пальто, у маленького стола, накрытого красным. Кепка его лежала на столе, на бумагах.