Борис полез на ворох, тяжело вытаскивая сапоги из осыпающейся пшеницы. Выпрямился.
— Гм, — сказал Борис неожиданно даже для себя. Темные фигуры выпрямились и застыли. А когда увидели, что из-за дальнего вороха на них движется толпа людей, отпятились в полынь.
Из-за полыни выплывала луна, неправдашне большая и яркая. В нее, казалось, можно идти по траве, так она неожиданно близка. Ночь становилась мягкой, дымчатой. Только пугающе черной оставалась полынь, и за полынью, рядом, — темная грузовая машина.
У освещенного столба Борису что-то попалось под ноги. Борис нагнулся. Поднял. «Что-то» было тяжелым вальком от брички с кованым крючком посередине.
За редкой стеной полыни, в ее разреженной темноте, не прячась, неподвижно стояли двое.
— Борис… — и вдруг Борис почувствовал, что он узнает одного из этих темных людей. Узнает эту приземистую фигуру, покатые плечи.
Так может стоять только один человек. Мягко, будто на лапах. Спружинившийся, беспощадный, этот человек смотрит на Бориса через полынь со вспугнутой злобой, как волк сквозь черный тын. Борис знает этот взгляд.
— Галимбиевский! — отчетливо выкрикнул Борис в полынь. Казалось, полынь вздрогнула, но фигура не шевельнулась. — Хватит!.. Выходи. К нам на свет…
Борис выговаривал это, освобожденно торжествуя.
— Хватит! Хватит подкрадываться. Что ты все около…
Темные фигуры, шурша соломой, начали отпячиваться. Безбоязненно, откровенно вызывающе. Опять…
Бориса взорвало это пренебрежение. Он даже не замечал, что тяжело сжимает конец валька.
Уходят. Безнаказанно… Карточки — безнаказанно… Ленка — безнаказанно… Женщина с серыми губами — безнаказанно… И… этот хлеб… Даже тогда, когда здесь он, Борис, — безнаказанно.
— Это же их, — глухо подсказала Огородникова, — машина.
В машине что-то звякнуло. Там, спеша и срываясь, заводили мотор.
Борис медленно пошел к машине. Две резкие тени, его и Оськина, качнулись по земле. Наступая на них, настороженно и молча двигались девчата.
— А… бог! — пугающе выругались из полыни. — Не подходи к машине!.. Дешавло…
Борис чувствовал, что впервые он испытывает страх, что страх противен, что руки и ноги не слушаются, они как на шарнирах, что он, кажется, отвратительно труслив. И если он сейчас остановится, то больше уж никогда, нигде не будет иметь права гордиться решительностью, которую любил в себе.
— Ну! — нетерпеливо и визгливо крикнули от машины.
Не чувствуя ног, но почему-то чувствуя жесткую, проминавшуюся траву, Борис шел.
Видя, что большая, откуда-то появившаяся ночью на току толпа все-таки идет, темные, неузнанные люди отходили в заросли полыни. Молча, затаенно.
У машины уже никого нет. Да, конечно, никого нет. Видно же хорошо. Зеленые ободранные бока кузова. Полуторка. Только на той стороне раскрыта фанерная дверца. Лунный свет на стеклах.
«Надо ту сторону осмотреть, — подумал Борис. — Там высокая трава близко».
Бороздя концом валька по земле, Борис приблизился к машине и стал обходить кузов.
«Чья? — думал он, замечая белые цифры номера и чуть сторонясь угла. — РП-24…»
И вдруг что-то резкое и темное мелькнуло перед лицом. Луна вспыхнула во все небо, оранжевая, горячая, и… медленно погасла. Борис загреб исчезающую траву горстью…
Утром на хутор приехали колхозники. Они почему-то сразу подвернули к току. Слезли с брички. Увидели насыпанные мешки с зерном. Один упал, и пшеница рассыпалась. Рядом с мешками — девчата с завода, а чуть поодаль от тока — чужую старую полуторку.
Бригадир в офицерской гимнастерке, подтянутый, с дубовой клюшкой в руке, шевельнул желваки на скулах и, что-то сухое сглотнув, спросил:
— Это которого?.. Того?
— Того… — сказала Валя Огородникова.
Чуть свет Бориса, так и не пришедшего в сознание, увезли в железнодорожную больницу. За «Скорой помощью» ночью бегали Оська с Ленкой Телегиной.
Боли давно не было. Был только тугой марлевый панцирь вокруг головы. Сухой, прохладный. Он так стягивал голову, что Борис даже не чувствовал, куда его ударили. Но когда он закрывал глаза, то перед ним являлись ломаные жгутики и шатко плавились в мерцающей желтой глубине.
Борис не умел лежать с закрытыми глазами. Вот уж что-то четкое собиралось в его памяти. Ветер на дороге, бурая отвердевшая трава, темный мокрый штакетник и гипсовый парнишка в запущенном палисаднике у вокзала.