Исхлестанный ветрами, он качнулся на глыбистой подставке. Стронутые гипсовые мышцы осыпались на ногах, и обнажился черный металлический каркас. Горнист упруго покачивался.
Потом Борис видел только губы женщины-колхозницы. Женщина отдавала свое последнее. И он подумал, что эта женщина живет какой-то своей мудрой жизнью, которой он не знает. Эта жизнь, большая и напряженная, существует здесь, рядом, для этой женщины, для Лиды, для Вали Огородниковой. И почему эти до изнеможения занятые люди должны еще помогать ему и проникаться к нему сочувствием? А не наоборот! Он ждал, когда кто-то подумает о нем. Слепой он! Галимбиевского брал в поводыри…
Борис переворачивается на кровати. А все-таки Валя Огородникова той ночью, на току, будила его.
От сознания, что тогда все ждали именно Бориса, на душе у него становилось светлее. А может быть, в палате посветлело. За большими окнами падал снег. Редкий, медленный.
В палату вошла медсестра с газетным свертком и еще в двери сообщила:
— Лебедев Борис. Тебе передача.
Она положила сверток на табуретку.
— Пришли, ломятся. Крикливые — сладу нет. Будто не в больнице.
— Если ломятся — значит, ко мне.
Борис развернул записку.
«Борис, ну как? А их поймали. Это правда был Галимбиевский. Девчата шумят за спиной, мешают писать. Снег пошел. Они выбежали на улицу посмотреть, когда ты в окно выглянешь. А Ленка, если хочешь знать, когда тебя увезли, весь день ревела. Сейчас с нами шла. Вдруг на полдороге остановилась и сказала — дальше не пойду. Вот пойми ее. Девчата просили написать. Целуют. Каждая по отдельности. Только Валя Огородникова первая. Имей в виду. Мы на улице, у входа. Может, выглянешь? Оська».
Борис вышел в коридор. За окном внизу, в кружеве белых хлопьев, он увидел черные фигурки людей. Залез на подоконник. Распахнул большую форточку и высунулся по пояс.
— Бо-орька! — загалдели внизу. — Выздоравливай. Быстрее. Мы ждем. Все.
Оказалось, что у Бориса нет с собой ни телогрейки, ни кепки.
Из больницы его выписали в двенадцать часов. Он вышел на крыльцо. На улице лежал мокрый снег. Над снегом стояло ласковое солнце. У крыльца снег не тронут. Он плотно сжимался, водянисто леденел под подошвами сапог. Сзади оставались темные лучистые следы. От солнца и снега кружилась голова. Борис зачерпнул снег ладонью, сдавил до тугой ледяной формочки и далеко бросил вдоль улицы. С непривычки приятно заломило плечо. Потрогал мокрой ладонью теплый бинт на голове, улыбнулся и пошел домой, раскрытый, в одной рубашке с засученными рукавами. Шел по свежему снегу, стараясь не попадать в чужие следы.
Дома он долго ждал Лиду. Он ждал и боялся, что повязка, челка, прихваченная бинтом, ее оскорбят. Он увидел, что спецовка его все еще висит на прежнем месте, за печкой. «Не решилась убрать. Надо ее повесить в коридоре», — подумал Борис.
Он снял ее, и ему показалось, что гвоздь прибит ниже привычной высоты, и что движения его странно взрослые и уверенные. Это его озадачило.
Лида пришла поздно.
— Ох, — сказала она и стала поспешно снимать туфли с ног.
Туфли были сырые, на них лежал снег. В тепле он шевельнулся на мокрых носках и, медленно стронувшись, сполз на пол.
Лида босиком пробежала по полу.
Не развертывая, положила Митьку, скинула пальто, забралась с ногами на кровать.
Болезненно улыбаясь, она смотрела на Бориса и руками согревала пальцы, ног. Изо всей силы сжимала их, морщилась и зачем-то качалась.
«А я, — подумал Борис, — утром так радовался снегу».
Он смотрел на нее и молчал. Потом сказал:
— С пару разошлись. Их нужно в холодную воду. Отходят.
Увидев, что Лида все еще смотрит на него, он зачем-то потрогал повязку на голове, вспомнил про окровавленного гуся и, почти стесняясь, сказал:
— А я опять… Вот, в колхозе работал…
Лида молчала. Потом посмотрела Борису в глаза и сказала:
— Я все знаю, Борис.
Сказала строго. И вдруг, чтобы уж не касаться этого, рассмеялась:
— А что такое — с пару разошлись?
Повестку принесли через три дня. Борис проснулся. Еще почти во сне, с неосознанной радостью, почувствовал рядом чье-то присутствие. Открыл глаза. Над ним стояла Лида. Она смотрела задумчиво и спокойно, даже не вздрогнув ресницами. Она будто знала, что Борис сейчас проснется.
— Тебе на работу… — не то сказала, не то спросила она. — А вот… — Она взяла со стола серый прямоугольничек бумаги. — Из военкомата.