Борис сел.
«Явиться девятнадцатого ноября. Иметь при себе…»
Борис вышел, на улицу, не застегивая телогрейки, сдвинув на затылок шапку. Челка лихо топорщилась. По лестнице он почти сбегал, нерасчетливо хватался ладонью за перила и, отталкиваясь, прыгал через три ступеньки.
В цехе Оська уже подготавливал свои инструменты к сдаче в «инструменталку».
— Тоже? — спросил Борис.
— Тоже, — ответил Оська. — Идем в бухгалтерию за расчетом.
В коридоре их поймал Агарышев:
— Вы зайдите ко мне. Я на вас характеристики написал. От бюро комсомола.
Агарышев обращался больше к Оське.
Пока сидели в кабинете комсорга, Борис характеристику прочитал.
— Что же это я у тебя такой хороший получился?
Агарышев покраснел.
— Знаешь, Лебедев… — он даже привстал над столом. — Не надо хмыкать. Я всегда как думаю о человеке, так и говорю.
В три часа вышли с завода. Оська сказал:
— Мама просила, чтобы ты зашел к нам.
У перекошенных ворот Оську ждал брат. Еще издали увидел, побежал в комнату. Оська зашел в избу, остановился у порога.
— Опять, — сказал он матери.
Мать молча наклонилась над столом, что-то складывая в две стопки.
Расстегнутые обшлага кофты болтались у локтей. На подбородке у нее висели слезы.
— Оба здесь, — сказала она, не скрывая, что плачет. — А я вот уже приготовила. Это — Оське, а это — тебе, — показала она Борису. Поочередно придавила ладонью сложенные стопки белья.
— Вот кальсоны, вот рубашки, вот носки.
— Зачем мне? — сказал Борис. — У меня есть.
— Есть… Уже зима. Стынет все. Что ты в своих трусах будешь в окопах сидеть? Ведь сказано — две пары нижнего белья.
Заметив, что Борис колеблется, Оська сказал:
— Ладно, он возьмет. Что форсить-то. Ты, ма, собери на стол что-нибудь. У нас есть выпить.
— А заводские ребята, что прошлый год призваны, давно на фронте, — сказал Борис. — Только три месяца стояли в Новосибирске. Тоже осенью ушли. А зимой уже присылали письма с передовой.
Борис в сапогах, в рубашке, заправленной в брюки. На груди, в уголке расстегнутого воротника, видна вылинявшая застиранная майка. Она узка, туго натянута на развитых мышцах. Щеки его запали. Построжела, сгустилась синева глаз, и поэтому особенно нелепой кажется падающая на лоб взмокшая, потяжелевшая челка.
— Не представляю, — говорит Лида. — Немцы — это страшно. Это дико. Это что-то черное. Против этого нужен солдат. Шинель. И… ты. Ведь ты не солдат. И через три месяца не солдат. Как это? А там… Так легко быть убитым.
Лида сидела почти рядом, на стуле.
— Не солдат?.. — сказал Борис. — Ну? Еще какой! Метр семьдесят пять…
Лида улыбнулась. Помолчала задумчиво.
Борис уже все уложил. Нужно закрыть чемодан. Он повернулся спиной к столу и посмотрел на Лиду.
И вдруг Борис понял, что он сегодня уйдет совсем. Куда-то в зиму. В ночь. Будет качаться на деревянных нарах дощатых товарных вагонов. У отодвигающейся двери будет гудеть красная жестяная печка, валяться колотые, расщепленные доски и… не будет Лиды.
Он понял, что ему дорога эта женщина, тоненькая, в вылинявшей ситцевой кофточке, беспомощная и обезоруживающе строгая. И ему кажется, что он может приблизиться к ней. Наклониться. Поцеловать. Только бы один раз. Ведь при отъезде это можно.
Ее руки неподвижно лежат на коленях.
— Ты знаешь, — глядя в глаза Борису, сказала Лида, — тебе в дорогу не скажешь: «Береги себя». Тебе ничего не посоветуешь. Ты не хитрый. Ты не благоразумный. Ты и везде будешь такой…
На вокзале слишком яркий свет. Свет, как туман. Кружится голова. Борису кажется, что это не вокзал, а слепящий аквариум. И опущен этот аквариум во что-то черное. За большим, во всю стену, окном бьется метель.
Двери не закрываются. Вокзал набивается и набивается людьми. Входят из темноты снежные люди. Женщины в облепленных снегом шалях, рослые деревенские ребята с мешками за плечами. Они оббивают у дверей шапки о колено. Сброшенный с шапок снег разбрызганными пятнами тает на цементном полу. Он тает на их обожженных ветром лицах, мгновенно свертывается, будто кожа их лиц горячая.
Деревенских ребят провожают матери и молоденькие девчонки. Девчонки не знают еще, как вести себя. Они ютятся в стороне, стараются не попадаться женщинам на глаза.
Борис оставил Оську с матерью. Вышел на перрон. Поезда еще не было. Мел по перрону ветер. Широкие яркие полосы из окон лежали на прибитом снегу палисадника. Борис остановился у штакетника. Оледеневшие доски таяли под горячими ладонями.